День выдался очень счастливый.
Ким шел домой, прижимая к груди банку, а в банке у него плескалась медуза – серая, бахромчатая и с толстым щупом, по которому будто пробежали пупырышки. Если ей этот щуп отрезать и выпустить в лужу, из него вылупятся маленькие медузки. Нужно только сделать лужу около дома, и у них тогда будет ферма. Будет еда.
Небо уже начинало вспыхивать зеленым, и в этом свете казалось, что медуза тоже ядовито-зеленая. До войны, Ким знал, зеленый цвет был цветом спокойствия. На картинках в детских книжках Мари были зеленые световые сигналы для флаеров, зеленая военная форма десантников и зеленое платье принцессы Плитюр. Красный был цветом опасности.
В детских книжках Кима десантники ходили в красном и под красными флагами.
Смеркалось. Зелень в небе потускнела и поблекла, закат окрасился темно-багровым. Сквозь облака проступили контуры солнца – завтра, наверное, будет тепло и безветренно. Банка уже оттягивала руки, и Ким припустил домой побыстрее: Мари нужно покормить горячим, а дом – запереть, пока совсем не стемнело. Медуза плюхала щупом, присасываясь к стенкам прямо у Кима под носом, и он видел, как внутри щупа скользят крохотные медузки. Есть еще пара дней, чтобы успеть приготовить лужу, они уже вот-вот вылупятся. До зимы медузки как раз подрастут, и они с Мари обязательно протянут до будущего лета.
Свалка кончилась. Здесь уже можно было бежать, не опасаясь наступить на остов флаера или корабля, ушедший в землю, или на осколки снаряда. Троекрылы границы свалок соблюдали четко: за забор ни шагу, а если место кончалось, просто делали новую. И хорошо, как говорил старик Фраль, пока еще был жив, а то если б не свалки, они бы все тут поумирали.
Вообще-то они и так умирали, а кто не умирал, тот болел. Прошлым летом Мари еще охотилась вместе с Кимом.
Деревянный настил у ворот прогнулся – надо будет подновить, как выдастся тихий денек. Ким вбежал в ворота, опустил тяжелый засов и выдохнул, вытирая пот со лба. Успел.
Небо померкло, набрякло темной зеленью и успокоилось. Багровые солнечные отсветы в облаках погасли; вода в банке, где плавала медуза, начала чуть заметно светиться.
Ким вошел в дом. Замок проржавел: руки все не доходили заменить. Нужно было остаться дома, почистить дверь от ржавчины, отмыть коридор от плесени, но это – потерянный охотничий день, а с тех пор, как Мари перестала выходить на охоту, рук совсем не хватало. И так завтра придется остаться ради лужи. Но это ничего. Мари он накормит, а сам потерпит.
Мари спала. Последние дни она спала очень много, а просыпалась порозовевшая, и Ким потихонечку надеялся, что, может быть, ей станет лучше. Может быть, Мари снова начнет вставать.
Ким перелил медузу в миску и начал отцеживать воду. Сначала через сито, потом через старую рубашку. Когда у Мари были силы вставать, она еще и заставляла пропускать воду через тепловик, но Ким считал, что от тепловика никакого толку нет. Греет он плохо, а за день вода и так прогревается от солнца. То ли дело рубашка: металлические осколки она задержит, а все остальное – не страшно. И потом, он же не с болот ее носит. Вот уж где хоть кипяти ее, хоть морозь, хоть отстаивай – все равно тухлая.
Мари проснулась – услышала его шаги – и подняла голову с подушек. За время болезни ее волосы успели выцвести из темно-русых, как у самого Кима, в белизну. И глаза из карих стали светло-серыми. Старик Фраль называл это бледной немочью, а художник Юзвек – акварелькой. Ким не понял, почему, и Юзвек объяснил: если по акварельному рисунку провести мокрой кистью, она вберет цвет, и картинка станет бледной. Как ни назови – все равно паршиво, Ким так считал. Мари даже так, потеряв краски, была очень красивая, но он ужасно хотел, чтоб она скорее поправилась.
