Ладья тёмных странствий. Избранная проза

Борис Кудряков. Автопортрет <Начало 1970-х>

Борис Кудряков при жизни сторонился властей, опасался людей, панически боялся милиционеров, мог не есть по три-четыре дня, был склонен к отшельничеству, регулярно уходил в леса и болота, периодически подозревал существование зловещего заговора против своей персоны. Иными словами – вел себя как любой нормальный человек эпохи «развитого социализма». Тогда многим хотелось превратиться в тело без органов: чтобы не совокупляться с официальными структурами, не поедать ежедневную норму партийной риторики, не испражняться по долгу службы на ближних, не видеть надоевших плакатов, не слышать избитых лозунгов, не чуять запаха мертвой плоти, доносящегося с Красной площади. Габитус Кудрякова был близок габитусу гладкого туловища, счастливо лишенного носа, глаз, ушей, языка и «дрона».

Именно поэтому его фотографические работы следует понимать как артикулированный отказ от зрения; вспомним навязчивый (во множестве текстов!) мотив ослепления:

Точно так же художественную прозу Кудрякова следует интерпретировать в качестве отказа от говорения, отчаянной попытки создать «черное и безголосное тело». Автор словно стремится истратить проклятую часть, именуемую языком, уничтожить, избыть, извести его, завить меандрами, изблевать барочной пеной, растворить в заумь, в мелкую взвесь букв, в простое животное мычание, в белый и черный шум. Формальное разнообразие рождается из грезы о радикальной человеческой безъязыкости; за потрясающей лексической роскошью текстов угадывается тоска по тотальной аскезе речи.

Подыскивая аналогии такой стратегии, авторы «второй культуры» регулярно сравнивали Бориса Кудрякова – с Самюэлем Беккетом.

Гран-Борис ощущает мир преимущественно кожей, тактильно. Гран-Борис не хочет видеть, Гран-Борис не хочет слышать, Гран-Борис не хочет говорить; Гран-Борис мечтает стать слепым и глухим шаром, катающимся в потемках позднего социализма.

Но вот любопытное совпадение: искомое (чаемое) состояние Гран-Бориса (это, известное всей «второй культуре», имя будет указывать здесь лишь на концептуального персонажа прозы Кудрякова) представляется очень похожим на исходное (нечаянное) состояние знаменитой маленькой О. Ситуация такого совпадения, какой бы странной она не была, позволяет нам лучше понять некоторые особенности текстов Кудрякова, некоторые их черты, обусловленные спецификой именно советской жизни (и потому неизбежно ускользающие от оптики того же Беккета, Арто, Делёза и проч.).

Итак, нас интересует не постструктуралистское тело без органов, но заболевший советский ребенок, не изыски европейского театра абсурда, но брутальность сталинской биополитики, не Моллой, но – «маленькая О.» Так Ирина Сандомирская обозначает «“cogito” [Ольги] Скороходовой»