Красная шапочка. Хроника одного дома

ГЛАВА ПЕРВАЯ

. ДОМ, КОТОРЫЙ ДЕРЖАЛСЯ НА КРАСНОМ

Дом семьи Шапочников стоял на окраине селения так давно, что никто уже не помнил, кто первым выложил фундамент из речных валунов и почему в стенах, если прислонить ухо в ветреную ночь, слышался тихий гул, похожий на биение огромного сердца. Крыша была крыта черепицей цвета засахаренной крови, и каждый закат, даже тусклый и несмелый, распускался над нею пылающим цветком: казалось, будто солнце упирается в дом лбом, чтобы вспомнить собственное имя. В те часы у дверей останавливались прохожие и, снимая шляпы, спрашивали у друг друга – шёпотом, будто боялись разбудить в стенах старую женщину, – сколько лет этому дому, на чьём плечевом костяке он держится, и кому завещано его дыхание. Старики отвечали, что дом нашит на красную нить, и нить эта – не пряжа и не шелк, а жила, вытащенная из предвечного зверя, имя которого произносить нельзя, если хочешь дожить до жатвы.

У Шапочников, как говорили, все девочки рождались с горячими ушами, будто к ним прикладывали невидимую кружку с кипятком, и это было первым признаком того, что род не прервётся. Мать девочки – звали её Анна, но в деревне больше кликали Матушкой-Иглой – с утра до ночи сидела у окна, штопая чужие рубахи, затыкая в них холод и пустоту, а по вечерам доставала из сундука шапочку – тот самый кусок ала, родовой и упрямый, – освобождала её от нафталиновой дремоты и, подышав на бархат, надевала дочери на голову с движением, похожим на благословение. Девочку звали Лизой, что значило «обещанная», но в деревне её имя редко употребляли: её и в школе, и на колодезной улице, и в церковной ограде звали просто Красной, как зовут дождь – дождём, не задумываясь, что у него, может быть, есть фамилия.

Никто не знал, откуда в роде взялось это обычаем закреплённое красное. Одни уверяли, что прародительница, беглянка из дальних степей, привезла кусок ткани из каравана, где торговали корицей и ревенем, и ткань была выкрашена соком насекомых, у которых крылья – как тёмный сахар, а глаза – как уголь на дне кузницы; другие – что красный цвет явился в род в год великого наводнения, когда хлынувшая вода смыла с кладбищ погребальные ленты, и одна из них, перелетев через ограду, прицепилась к воротам Шапочников и висела там три дня, как жар-птица за хвост. Третьи же, самые молчаливые, говорили: «красное – это память, ткань души», и делали знак на груди, как будто защищались не от сглаза, а от забывчивости.

Анна с надрывом смеялась, когда про неё шептались «Матушка-Игла», но от прозвища не отказывалась: игла – тонкий меч, ей под силу пришивать человека к миру, как пришивают пуговицу к пиджаку, чтобы он не сорвался в пропасть, когда ветра сорвут с небес привычные ориентиры. Так она и жила: с утра – бархатный блеск шапочки, к вечеру – синеватый след иголки на пальце и чуть заметное сияние вокруг дочерней головы, будто шапочка не шилась из материи, а росла на девочке, как растёт на дереве плод.

Отец девочки исчез в год большой воды, когда ветер, как распущенный конь, ломал ставни и развязывал тугие узлы в волосах женщин. Его лодку нашли через четыре дня у дальних тростников, перевёрнутую брюхом к небу, как дохлую рыбу. На носу лодки был привязан пучок красных нитей – Анна накануне привязала, чтобы дорога не забыла его имени; нити намокли, потяжелели и превратились в тонкие пиявки, впившиеся в дерево. Деревня говорила, что его забрал Волк-Вода, тот, который не воет, а плещется, и что выкуп можно было бы принести в виде кувшина с горячим молоком и пятикопеечной монеты, но Анна отказалась от выкупа – от жизни не откупишься звоном меди, сказала она, и прижала к груди дочернюю голову. С тех пор Лиза во сне слышала стук: будто кто-то из дальних комнат дома барабанит по крышке пустого сундука. Она часто просыпалась с солью на губах, как будто пила морскую воду, и долго сидела у окна, глядя, как в чернеющем дворе перебегают тени котов, – и каждый кот оставлял след, похожий на письмена, которые никто не умеет читать.