За солнцем

Анкарат слышал солнце.

Не небесное, а другое. Подземное, алое, солнце катило к небу свои золотые волны, и те вскипали у горизонта громадами облаков. Весь мир был это солнце, вся жизнь качалась в высоких его волнах.

Анкарат бежал по хрусткой щебёнке, глиняному крошеву ремесленичьих кварталов; бежал сквозь бледную пыль, сквозь пёстрый шум мастерских; мимо усталых людей в обтрёпанной одежде, мимо глиняных домов, мимо жухлых деревьев, бежал – и слышал: солнце звучит ярче прежнего, ярче вчерашнего, завтра разгорится ещё сильней.

Килч говорил: не солнце, сила земли, сила Дома, но объяснять ничего не хотел – это тайна, может, потом. Мама говорила: рано, рано, отстань, тебе нечем заняться? Принеси воды, отправляйся к каньонам, позже узнаешь, если судьба. Вот и все ответы, потому Анкарат отвечал себе сам: это – подземное солнце. Слышит его, говорит с ним, звучит для него.

Впереди высились рыжие скалы, на фоне закатного неба – почти почерневшие, как клыки, как клинки в высохшей крови. А в нескольких прыжках от квартала, за пустой полосой земли – Анкарат про себя называл её ничейной, Дому назло – разбегались каньоны. Тёмные трещины до самого горизонта, гулкие пропасти. Из глубины поднимался жар, грохот и голоса рабочих. Однажды Килч попытался всё-таки объяснить: ты зовёшь солнцем земное ядро, суть, сердцевину. Но Анкарат не верил. Солнце, которое он слышал, было щедрое и золотое. Здесь же, у ржавого края пропасти, слышалась злая, сухая жара, беспамятная ярость и жажда. Не хотелось туда спускаться – а надо было. Килчу нужна костяная руда – для амулетов, лекарств, элементов и знаков.

Возле мостка, протянутого к каньонам, скучали двое Стражников – кожаные доспехи выгорели на солнце, воздух над зачарованными мечами мелко дрожал. По закону никто не может покинуть квартал и из каньонов выйти тоже может не всякий – но на самом деле эти ребята больше следили за контрабандой. Старший, как и всегда, окинул слишком пристальным взглядом, спросил:

– Ну, как ты? – словно они были приятели. Анкарат в ответ только оскалился, стражник хмыкнул, лениво кивнул: иди.

Чем дальше спускался, тем плотнее и горячей становился воздух. Верхние ярусы – совсем как дома квартала, только темнее, грубее, и окна одеты от пыли ставнями. Меж откосов каньонов тянулись верёвочные мосты, от уступа к уступу, от одной подтёсанной лестницы до другой. Мосты раскачивались – над шальным, раскалённым, может, медь кипела внизу, может, текли заклятья. В такую глубь Анкарат никогда не добирался, а с высоты не разглядеть – только туман, только дым в рыжих искрах.

Второй и третий ярусы звенели ковким металлом, шипели паром. Ничего не разобрать, душно, жарко. А дальше – ещё жарче, лестницы погружались в туман как в пар над кипятком. Килч предупреждал: возьми с собой длинный платок, намочи из фляжки, замотай лицо, – но Анкарат всегда забывал. Да и глупо было бы – платки с собой таскать! Ерунда, и так сойдёт.

Тропа жалась к отвесу каньона, из камня щерились другие камни, то гладкие, то с острыми гранями. Туман-пар-дым густел, из ржавого делался бурым – отражал темнеющее небо. Анкарата шатало, мелькали яркие искры – и под веками тоже, если зажмуриться, не глядеть за край тропы. Не потому, что высоко, – просто слишком уж жарко глазам!