Зной

Позаботься тут обо всем, пока меня не будет.

Землетрясение началось в три двадцать четыре утра, а закончилось через семьдесят три секунды. К четырем Глория Мендес убедилась, что серьезного урона ее квартира не понесла.

Пострадало совсем немногое. Чего наверняка нельзя было сказать о квартирах ее незамужних подруг, начавших ни с того ни с сего накапливать свидетельства своего одиночества: обрамленные фотографии ушастых, как Микки-Маус, племянников и племянниц; кожаные мини-юбки в изрядном количестве; сувениры, купленные на трех разных горнолыжных курортах, которые они посетили с тремя разными мужчинами. Сиамских котов и кошек, получавших имена наподобие Фонц или Джон Бон Джови – или их, подруг, воображаемых дочерей. Алексис. Саманта. Клэр. Вещицы, которые можно собирать без опасений, что ни один полоумный карапуз не поцарапает их, не разобьет, не подавится ими и не утопит в детском питании, отрыгнув его вперемешку с наполовину переваренной морковью.

По контрасту с жилищами подруг квартира Глории выглядела пустой. У нее даже зеркала в спальне не было. Чтобы полюбоваться своим отражением, ей приходилось идти в ванную комнату, а чтобы посмотреть, как сидят на ней «ливайсы», – вставать на цыпочки перед письменным столом.

Впрочем, такого труда она себе не давала, поскольку сидели они всегда превосходно.

Слово «спартанское» описывало ее жилье не очень точно. Она предпочитала другое – «нестесненное». Не обременяя себя сантиментами, Глория могла менять свою жизнь по собственному усмотрению; вольна была давать пристанище любому человеку – двум, трем другим людям. Глория считала, что после тридцати пяти одинокая женщина оказывается на распутье: она может либо надеяться на лучшее, либо смириться с судьбой. Однако смириться – значит проделать половину пути, ведущего к смерти, поэтому Глория предпочитала надежду.

А кроме того, в наше время женщины обзаводятся детьми позже, чем в прежнее. Двоюродная сестра Барб Оберли родила своих близнецов в сорок шесть. Что, впрочем, отдавало уже Ветхим Заветом.

Нестесненная, открытая для любых возможностей. Когда Глория отправлялась с подругами пить кофе, она временами казалась себе куда более легкой на подъем, чем те, кто ее окружал, возвышавшейся на дюйм-два над толпой.

Почти полное отсутствие лишних вещей имело и еще одну приятную сторону – облегчало уборку квартиры, а Глория любила завершенность во всем, строгий порядок.

Барб Оберли говорила, оглядывая ее стены: «Повесь ты на них хоть что-нибудь, заради Христа. А то начинает казаться, что тут Кубрик кино снимает».

Чувство юмора было у Барб развито сильнее, чем у других подруг Глории. Вероятно, это имело какое-то отношение к тому, что Барб давно уже была замужем, хоть Глория и не могла с уверенностью сказать, какое из этих двух обстоятельств являлось причиной, а какое следствием.

Второй, более слабый подземный толчок заставил Глорию добежать до двери и встать в проеме. А когда все закончилось, она пошла посмотреть, как чувствует себя кухня. И в кои-то веки порадовалась дурному качеству своей мебели. Дверцу буфета вечно заклинивало, и это спасло посуду от участи леммингов. Глория смела в совок осколки вазы и то, что осталось от стоявших на буфете банок и их содержимого. Под раковиной обнаружилась лужица отбеливателя, она вытерла ее, отставив подальше флакон «Виндекса». При смешивании этих средств образуются ядовитые пары, и уж если ей суждено умереть нынешним утром, она предпочла бы, по крайней мере, умереть стоя.