Ваза

Всё началось с того, что Марина Петровна, преподаватель литературы в нашей районной школе, вдруг перестала здороваться со мной в учительской. Просто так, без объяснений. Я тогда вёл историю в старших классах, и мы с ней были, как мне казалось, в приятельских отношениях – обсуждали книги, делились методическими находками, иногда пили чай после уроков. А тут – молчание, как будто я стал невидимым. Женщина смотрела сквозь меня, отворачивалась при встрече, и в её манерах читалась такая затаённая обида, что я не мог не задуматься: что же я натворил?

Прошло недели две, прежде чем я решился спросить напрямую. Марина Петровна сначала отмахивалась – мол, всё в порядке, показалось, – но потом не выдержала и выпалила:

– Вы на педсовете сказали, что современные дети не читают классику, потому что их плохо учат в средней школе. Намёк понятен.

Я стоял ошарашенный. Да, я говорил что-то подобное, но имел в виду систему, программы, которые не учитывают детскую психологию, – а она восприняла это как личный выпад. И тут я вспомнил старую историю, которую рассказывала мне бабушка. О вазе, об осколках и о том, как люди умеют или не умеют брать на себя вину.

Бабушка моя, Евгения Марковна, работала всю жизнь медсестрой в районной поликлинике. Женщина строгая, даже суровая на вид, но с удивительным талантом – она умела разговорить любого пациента, вытащить из него признание в том, что именно болит, а не что он себе придумал по дороге. Помню, как она говорила: «Люди боятся признаваться в боли, потому что тогда придётся признать и свою ответственность за эту боль».

Она рассказывала про своих соседей по коммуналке на Таганке – семью Воронцовых.

Дело было в конце семидесятых. Воронцовы жили через стенку от нас, в такой же тесной комнате – шестнадцать метров на троих. Семён Иванович работал слесарем на заводе, жена его, Клавдия, – продавцом в гастрономе на углу. Скандалы у них были такие, что вся квартира знала наизусть их претензии друг к другу. Он – что она деньги на тряпки тратит, она – что он с друзьями по пятницам до ночи в домино режется. Классика жанра. Бабушка терпеть не могла этих перепалок, закрывала дверь, включала радио погромче, но однажды стала невольной свидетельницей сцены, которая её поразила.

Было это как раз перед Новым годом. Клавдия принесла из магазина хрустальную вазу – дефицит тогда был страшный, но у неё связи имелись, как у всякого продавца. Поставила на стол, любовалась. Семён Иванович пришёл с работы уставший, повесил пальто, прошёл на кухню, задел локтем угол стола – и ваза полетела на пол.

Грохот был такой, что бабушка выскочила в коридор, думала, потолок рухнул.

А там стоят они оба над осколками, и Клавдия говорит:

– Сёма, прости, я виновата – поставила на самый край, сама знала, что ты после смены всегда уставший, невнимательный.

А он ей в ответ:

– Да что ты, Клава, это я дурак косорукий, надо было смотреть, куда иду.

Бабушка застыла в коридоре, ошеломлённая. Она ведь привыкла к их ссорам, а тут – взаимные извинения, да ещё с такой искренностью, что и не придерёшься. Она потом говорила: «Я тогда поняла, Лёша, в чём разница между теми, кто живёт вместе, и теми, кто живёт врозь под одной крышей. Первые берут вину на себя. Вторые – сваливают друг на друга».