Здравствуй, дорогая бабушка!

Тишина в машине была густой, тягучей, как смола. Она заполняла салон, прилипала к коже, давила на виски. За окном мелькали бесконечные поля, подернутые дымкой не то дождя, не то предвечерней мглы, но Василий Васильевич почти не замечал пейзажа. Его руки, крепко сжимавшие руль, были единственной точкой опоры в этом зыбком мире, где всего два дня назад перестало биться самое родное сердце. Анна Андреевна. Мама. Бабушка. Непродолжительная, но беспощадная война с болезнью – рак поджелудочной железы – окончилась тихим закатом в больничной палате, пахнущей лекарствами и безысходностью.

На заднем сиденье притихли дети. Никита, четырнадцатилетний, с не по годам серьезным лицом, уткнулся лбом в холодное стекло. Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, но видел ли он что-то, кроме обрывков вчерашнего дня – черных платков, гробового венка, глухого стука земли о крышку гроба? Рядом с ним, съежившись, сидела двенадцатилетняя Лиза. Ее тонкие пальцы бесцельно теребили край куртки, а глаза, обычно такие живые и любопытные, сейчас были красными, опухшими и пустыми. Она украдкой взглядывала на отца, на его застывший, резко очерченный профиль, на седину, внезапно проступившую у висков за эти кошмарные месяцы. Боль отца была для нее отдельной, страшной горечью, добавлявшейся к ее собственной растерянности и страху перед этой внезапной пустотой, которую оставила бабушка Аня.

Василий Васильевич нажал на тормоз, замедляясь перед поворотом. Старая грунтовка, ведущая к отчему дому, была разбита весенними водами. Машина подпрыгивала на ухабах, и этот стук, этот грохот казались кощунственно громкими в тишине их горя. Он сглотнул комок, застрявший в горле. После поминок, коротких, тяжелых, где слова утешения звучали фальшиво и бессильно, он принял решение мгновенно, почти импульсивно. Ехать. Сейчас же. В дом. Разбирать, убирать, приводить в порядок. Пока горе не накрыло с головой, не парализовало, не превратило в слепого, беспомощного страдальца. Он боялся этой тишины дома, боялся запахов, боялся каждой вещи, напоминающей о матери, но еще больше боялся бездействия. Работа, физическая, конкретная – вот его якорь.

«Скоро приедем», – произнес он хрипло, и голос его, непривычно тихий, прозвучал как выстрел в салоне. Дети вздрогнули. Никита кивнул, не отрываясь от стекла. Лиза тихо всхлипнула.

«Бабушкин дом…» – прошептала она, и в этом шепоте было столько тоски и непонимания, что у Василия Васильевича сжалось сердце. Он вспомнил, как ещё совсем маленьким жил здесь с родителями, как пахло печеными яблоками и чайной розой, как вдалеке по Днепру слышались звуки моторных лодок и лягушечьих песнопений. Теперь этот дом был последним пристанищем памяти, местом, которое предстояло не столько привести в порядок, сколько проститься с ним. Навсегда.

Машина, наконец, свернула с дороги и остановилась перед невысоким, потускневшим от времени домом из крымского ракушечника под шиферной крышей. Виноградник, когда-то ухоженный, теперь буйно зарос крапивой и лопухами. Старая вишня, под которой так любила сидеть Анна Андреевна, согнула ветви под тяжестью давно необрезанных веток. Дом стоял молчаливый, запертый, с потускневшими окнами. Он казался осиротевшим.

Василий выключил двигатель. Тишина навалилась с новой силой, теперь уже нарушаемая лишь шелестом листьев и далеким карканьем вороны. Он долго сидел, глядя на крыльцо, где когда-то его встречала улыбающаяся мать. Потом тяжело вздохнул, открыл дверь.