А ты останься в стороне –
Белей черёмухой в окне
И, не дотягиваясь, смейся,
Протягивая руку мне.
Борис Рыжий
1
Всегда задавалась вопросом: есть ли что-то надчеловеческое в том, чтобы засушивать цветы, а вместе с ними – время?
Началось всё в девять лет, с Анапы. Утром, восьмого июля, на столе маму ждали белые хризантемы – поздравляли с днём семьи, любви и верности. В семь лет я ещё не понимала, зачем дарить эти увядающие «трупики». А вот через два года… Проснулось какое-то женское желание получить букет… Папа, всегда отличавшийся чуткостью, понял, в чём дело. И пока мы с мамой завтракали в гостинице, он куда-то ушёл. Вернулся с белой лилией. С первым в моей жизни цветком.
Девятого числа мы уезжали – до дома добирались поездом, два дня в дороге. Я обернула лилию плёнкой и взяла с собой. В купе поставила на столик бутылку с водой, меняла дважды в день. И довезла в целости свой подарок.
Маленькой радостью хотелось поделиться со всем миром, но я пошла в гости к бабушке. Любила её скромную, но уютную квартирку. Там причудливо сочеталось возвышенное и не очень. На кухне – громадный дубовый стол с необычной чеканкой ножек. Сверху – кремовая скатерть, поеденная молью и заляпанная чайными пятнами. Светлые обои с маленькими узорами, напоминающими виноград, понемногу отклеивались. Всюду стояли горшки с цветами, правда, их иногда помечал бабушкин рыжий кот. Однажды папа к обеду привёз форель. Бабушка отложила небольшой кусочек. Всю пожарила, а кусочек этот отварила. Поставила кастрюльку на подоконник, положила рядом записку – «для Аси». Так и стояла до вечера эта форель, окружённая фиалками и геранью.
– Хочешь, мы твою лилию сохраним? – спросила бабушка, вытягивая меня из воспоминаний.
– А ты уже делала гер… бер…
– Гербарии, – сказала она.
– Ага. Делала?
– Конечно. Ну-ка, давай свою лилию, – она приняла цветок из моих рук, – мы с тобой сейчас сделаем морфологический гербарий.
– Как разбор?
– Да, ты права. Как разбор. Морфологический гербарий – это из частей одного растения. Не из разных. Если понравится, потом ещё соберём что-нибудь и засушим.
– А почему в школе на морфологическом разборе мы писали, что дерево – неодушевлённое? Они ведь тоже живут и умирают… И больно им… А ещё дриады есть…
– Так принято, Ася, – бабушка пожала плечами.
Внезапно, вспышкой, как после щелчка фотоаппарата всплыло воспоминание из детства. Четырёхлетняя я сидела у бабушки на руках. Пока она говорила с родителями, я дотянулась до герани и оторвала листок. Бабушка ещё не увидела, а я уже разрыдалась. Пробовала прикрепить лист обратно на стебель, чтобы оживить, словно ничего не бывало, а лист не поддавался.
Я следила, как она бережно расправляла части нашей будущей заготовки, и разглядывала прожилки на засушенных листочках, а потом – вены на её нежных руках. Через неделю разбила копилку, купила альбом. Открывался он воронковидным белым растением. «Lilium candidum». С первой лилией мы будем хранить тайну о том, что деревья – одушевлённые. Вопреки правилам грамматики. Учительница русского языка рассказала мне: категория одушевлённости определяется по падежу. Если родительный и винительный во множественном числе совпадают – тогда одушевлённое (вижу людей – нет людей). Русский язык удивил меня: одушевлёнными были куклы, снеговики, мертвецы и покойники… Только не деревья. Бездушную грамматику не интересовало, кто (или что?) питается, растёт, живёт и умирает. Её волновали исключительно окончания.
