Серый снег

20:13

Снег не просто валил – он давил плотной, тяжёлой, мокрой мукой. Небо словно решило испечь гигантскую безжизненную коврижку. Из серого месива выпирала чёлка тайги – угрюмая, непроходимая, как стена забвения. Старый «Буран» вгрызался в неё, дребезжа изношенными «костями». Каждая кочка на снежных ухабах отдавалась в позвоночниках братьев Чуприных – Кости и Паши. Два мужика с лицами, изъеденными не столько морозом, сколько метиловым румянцем безысходности и боярышника. Под пуховиком у старшего – алюминиевая фляга с последними глотками огуречного спирта. У Кости обрез – ИЖ-18. Остатки пропитого позора. Их дед, Макар Иванович Чуприн, пытался вылепить из оболтусов, погодок погибшей дочери, настоящих людей. Но посёлок с его пьяным укладом и голодная пасть лихих девяностых, вцепившаяся в горло всей стране, сделали своё чёрное дело. На воспитательном пути обоих возник тюремный срок за угон колхозного трактора. С нар братья вернулись уже в пустой дом. Единственный предок упорными стараниями рака лёгких перебрался на погост, оставив в наследство скудный счёт в Сбербанке и безграничную, пугающую свободу. Свободу падать туда, откуда не выбираются.

За «Бураном» на промасленной ленте скользил самодельный прицеп. Уродливый гибрид из дверей старого купе и двух детских саней, похожий на катафалк для бедных. На носу саней привязана старая бочка. Для крови.

– Поддай газку, тормоз! – проорал Паша. Его голос, заглушённый мутным визором мотоциклетного шлема брата, прозвучал словно крик из-под воды.

– Запороть движок хочешь, придурок? – огрызнулся Костя, но рука, будто сама по себе, выкрутила ручку газа.

Рёв мотора полоснул зимнюю тьму, как нож – гниющее брюхо туши. Просека неумолимо сужалась. Снег становился всё глубже, а знакомая колея виднелась лишь бледными шрамами под белым саваном. И вот, между елей, чернеющих, как окаменевшие стражи, зевнула прогалина. Болото и торфяной ручей. Тёплый, жирный, дышащий паром даже в крещенскую стужу. В жёлтом свете налобных фонарей на тёмном льду качались пузырьки газа, точно живые глазки смотрят из-под воды.

– Теплушка, мать её… – ухмыльнулся Костя, глуша движок. Звук умер и сразу же навалилась тишина, тяжёлая и звенящая. Если кабан где-то рядом, то он… сюда точно ходит пить.

Свет фары снегохода пробил туман. Пар казался не просто тёплым. Он был живой, плотный, с приторно-сладковатой вонью тухлых орехов и чего-то старого и заплесневелого. Братья стянули перчатки. Воздух лип к пальцам ледяным клеем, но пара глотков спирта разлила по жилам жгучий ложный жар.

Первым движением была не ветка. Первым движением стала Тишина. Такая внезапная. Такая абсолютная, что резала уши. Лес словно замер. Не затаился – замер. Фонарь Кости «стрельнул» в сторону огромной сосны. Чёрные туши. Семейство кабанов. Большой секач с клыками-кинжалами, две свиноматки, четверо подсвинков. Стоят полукругом. Неподвижно. Глаза – тусклые, мутные шарики, засаженные в плоть, как лампочки в патроны дешёвого ночника. Смотрят на них не мигая.

– Ёба… – выдохнул Паша, и его шёпот прозвучал оглушительно в мёртвой тишине. – Чего это они замерли? Чё не бегут?

Костя медленно, с характерным щелчком переключения предохранителя поднял обрез. Прицелился в грудь секача. Животные даже не вздрогнули. Только пар из ноздрей – сизый, густой, как дымок из трубы крематория. Самый мелкий подсвинок вдруг сделал шаг вперёд. Медленно, неуклюже, как старик с больными суставами. И сел. Прямо на зад, завалившись чуть набок. Беззвучно. Как будто кто-то нажал на кнопку «выключить».