Развяжи петли холщовые

Развяжи петли холщовые

[роман]

Я закрываю деревянную дверь, спускаюсь по ступеням и выхожу из подъезда на темную улицу. Моросит дождь. Отхожу от дома на несколько десятков метров и оказываюсь у одноэтажного неработающего павильона. Иду вдоль него, рассматривая витрины бытовых отделов, которые единственные чем-то забиты, и выхожу на узкую аллею, огороженную низким металлическим забором и усеянную собранными горками из опавших листьев. Не встречая ни единого прохожего, дохожу по ней до автобусной остановки. Рекламный щит на бетонном возвышении справа от меня бьёт холодным светом ярче, чем фонарь. Напротив, через дорогу, на такой же остановке стоит небритый мужчина в кожаной черной куртке и рюкзаком за спиной, на голове – стянутая кзади шапка, почти не закрывающая его лба; за ним – две женщины: сидят на лавке под крышей пластиковой коробки, обе молодые, обе в верхней одежде до колен. Я же на своей стороне один – невыспавшийся, чувствую, как сглатывание слюны отдает в нос.

Подходит мой автобус – длинный, с включенными фарами и работающим дворником на лобовом стекле. Я преодолеваю ступени, захожу в салон, и водитель сразу трогает. Слегка качнувшись, хватаюсь за поручень, прохожу в пустующий зад и разбиваюсь о двухместное сидение, повернутое к окну напротив. Несколько секунд, и закрываю глаза.

Чувствую, как по пальцам ног, стоявших только что в летних кроссовках на улице, проходит тепло. Изгиб спины на съеженном теле напряжен, но менять позу слишком поздно. Голова в сторону, ладони скрещены. Слышу, как работа двигателя, стоящего где-то в противоположном конце автобуса, иногда сменяется скрежетом тормозов со спусковым механизмом дверей или без него. Вслушиваюсь в шаги приходящих и уходящих.

Автобус в который раз где-то останавливается, и я наконец открываю глаза – веки все такие же тяжелые. Смотрю в широкое, поцарапанное дождем окно напротив, привыкая к тусклому свету потолочной лампы: мы стоим у магазина одежды – столы со стопками цветных тканей, полки с обувью, висящие пиджаки. Автобус трогается, оставляя одежду позади, и я начинаю разглядывать салон: сначала потолок – кремовый, до идеального чистый, затем пассажиры – те трое, лица которых я вижу, чем-то заворожены и уставлены вниз, а еще позже – пол – обшарпанный, с дырами и почернениями. Возвращаюсь к окну, но сразу отвлекаюсь, замечая под ним металлическую дугообразную трубку, которая возвышается над спинкой двухместного сидения. Почти вся серебристая поверхность трубки не отшлифована и выглядит так, будто обсыпана хлопьями, и лишь у ее оснований несколько сантиметров гладкие. Ищу такую же среди других сидений – ничего: все они сверху голые – заканчиваются натянутым коричневым материалом. Теперь трубка кажется очевидной, может даже вызывающей частью салона, затронутой взглядами, спинами тысячи людей. Но если для них эта особенность наверняка была недостойна и нескольких секунд внимания, то для меня же сейчас она являет собой нечто большее, чем просто сплав.

Трубка становится серой, похожей на кварц. Неровная поверхность сменяется гладкой; в двух местах симметрично появляются углубления.

Остановка. Я бегло смотрю на одну из открывшихся дверей – прямоугольное окно в верху, окутанный смятой резиной механизм сбоку, нарисованное черным маркером двухзначное число чуть ниже окна, – а затем возвращаю свой взгляд обратно. Шаги, мелочь, шипение ударяющегося об асфальт дождя.