Холодно. Какое это непривычное ощущение – чувствовать собственный холод. Словно он по-прежнему мальчишка-сотник, от которого шарахаются в страхе собственные солдаты. Тогда ночью он так же поднял руку и смотрел, как тает покрывающий ее иней, стекая каплями по запястью.
Он снова чувствует эти капли: они медленно ползут по коже, оставляя мокрые дорожки. Он видит эти дорожки и отблеск огня светильников на влажной ладони. Он ощущает запах благовоний и слышит тихое бормотание где-то там, внизу.
Настоятель. Вот он, прямо перед постаментом, уверенно и спокойно произносит священные слова сутры, соединив руки перед грудью. Его тело мелко дрожит от холода или страха, или всего вместе, тело – но не голос.
Голос настоятеля он знает хорошо. Хотя впервые слышит его ушами. Не многие могут говорить с ками[1]. Этот человек может. Даже среди монахов такое редкость. Это значит, что в крови настоятеля тоже течет сила.
А может, и ничего не значит. Он, Като Киёмаса, не слишком хорошо разбирается в монастырских порядках.
Като Киёмаса. Он едва сдержался, чтобы не рассмеяться, вспомнив, как звучит его имя. Звучит на человеческом языке. Языке живых людей. Человеческое имя.
Есть ли имя у настоятеля? Надо будет спросить.
Потеплело. Монахи у потрескивающей светящейся сферы в углу повернулись и посмотрели на него с нескрываемым ужасом. Плохо. Надо взять себя в руки. Тем более они у него теперь есть.
Он поднял руки и помахал ими в воздухе. Настоятель перестал бормотать, открыл глаза, и в них плескался такой неземной восторг, что Киёмаса не выдержал и рассмеялся. И шагнул вниз с постамента. Можно подумать, этот человек увидел своего ожившего бога. Можно подумать.
– Мой великий господин Дзёотиин[2]…
Босые ступни коснулись пола, и Киёмаса развернулся настолько резко, что монах отшатнулся.
– Като! Господин Като! Привыкай, монах! – рявкнул он и от души хлопнул настоятеля по плечу.
И наклонился, внимательно его рассматривая:
– А впрочем… «Великий господин» можешь оставить. Мне нравится.
В святилище царил полумрак, а воняло так, что хотелось проломить стены и впустить сюда хоть немного воздуха. Зачем эта дурацкая атрибутика? Он и без всяких древних ритуалов прекрасно откликался, когда его призывали. Впрочем… может, это нужно монахам, чтобы настроиться? Нанюхаться дыма и… Киёмаса снова огляделся по сторонам. Очень непривычно – не ощущать больше этих стен и дверей, ламп и статуй. И не чувствовать, как судорожно бьются сердца собравшихся здесь людей. Их много вокруг, еще бесконечные мгновения назад он видел их души и слышал их мысли. Души, переполненные чистым восторгом предвкушения, и мысли, мечущиеся под коробками их черепов, – страх, неуверенность, беспокойство.
Ну еще бы. А сам бы он как себя вел, если бы ожидал прихода Великого Нитирэна[3] в святилище, которое для него же и построил? Так что глупо, нехорошо смеяться над слабостями других, если сам не смог стать совершенством.
Или смог? Людям виднее.
И только одна душа, что светилась ярче всех, интересовала его сейчас. Мысли этого человека были спокойны и безмятежны.
Находился он, хоть и поблизости, но на достаточно безопасном расстоянии.
Не обращая больше ни на кого внимания, Киёмаса шагнул под своды длинного коридора, соединяющего святилище с остальными храмовыми постройками. Сюда никогда не допускались обычные посетители, и он надеялся, что хорошо запомнил дорогу и не заблудится в этом лабиринте. Он больше не чувствовал чужих душ… Разучился…
