Мари открывает глаза

Комнату наполнял мягкий утренний свет. Ранние лучи пробились сквозь плотные, но не до конца задернутые шторы и, будто робко, легли на лицо спящей девушки.

Она не сразу открыла глаза – точнее, не открыла их вовсе, но всё равно улыбнулась. Тепло солнца приятно согревало её кожу – светлую, тонкую, почти мраморную, как у фарфоровой статуэтки.

Слишком тёплое солнце для марта, подумала она, слегка приподнимая голову. Наверное, весна в этом году решила прийти раньше.

Она вытянула руку в сторону подушки, ощупывая мягкую ткань, затем провела ладонью по простыне, стараясь мысленно воссоздать привычные контуры пространства.

Каждое утро начиналось так – с тишины, тепла и ощущения, что время замирает хотя бы на пару минут.

Пальцы нащупали край скрипки, аккуратно лежащей на столике у изголовья. Она коснулась её, как старого друга. Скрипка не могла заменить ей глаза. Но она могла рассказать миру о том, что та всё ещё жива.

Девушка на кровати – это Мари Бомон. Последняя из рода старинных французских аристократов, чьё имя десятилетиями украшало витрины лучших ювелирных домов Европы.

"BOMONT Joaillerie" – фамилия, выгравированная на изумрудах, тонких кольцах и фамильных диадемах. Их изделия носили на балах, хранили в частных коллекциях, передавали по наследству, как драгоценные заклинания времени.

Дед Мари делал украшения для королевской семьи Бельгии. Её мать – сдержанная, светская, с глазами цвета льда – однажды разработала украшение, вдохновлённое дыханием зимы. Оно до сих пор экспонируется в Лувре.

Мари жила в доме, где золото не блистало, а говорило шёпотом. Где бриллианты были не роскошью, а наследием. Где красота ценилась не в блеске, а в грани – и в умении её рассмотреть. Сейчас она не видела ни граней, ни света, но помнила, как он чувствуется на коже. Помнила утренний отблеск на матовой поверхности рояля. И цвет янтаря в глазах матери – в тот самый день.

Детство Мари прошло на юге Франции – в небольшом имении, укрытом между виноградниками и оливковыми рощами Прованса. Там всегда пахло солнцем, морской солью и тёплым хлебом, который пекла старая кухарка мадам Люсьен.

Каждое утро начиналось с легкого шороха жалюзи и звонкой переклички цикад. Днём окна выходили на лазурное побережье, где чайки лениво описывали круги над заливом. А вечерами в саду разливался жасмин, и за каменными стенами старого дома начиналась сказка, которую Мари сама себе сочиняла.

Она была на домашнем обучении. Её родители – Антуан и Элоиз Бомон – считали, что никакая школа не сравнится с образованием, основанным на глубине, внимании и личных наставниках.

У неё была гувернантка, мадам Ринальди, пожилая, всегда в светлом, с запахом розовой воды. Мадам Ринальди обучала Мари английскому и итальянскому, и делала это с истинно европейским изяществом: рассказывала об архитектуре Флоренции и стихах Байрона, как будто сама жила в их строках.

Когда Мари подросла, она начала брать частные уроки в музыкальной школе. Это случилось после того, как родители однажды повели её в Ниццу – в филармонию на концерт Оркестра Национальной Оперы Монте-Карло

В тот вечер она сидела с широко распахнутыми глазами, едва моргая. Её дыхание слилось с дыханием зала. Скрипачи, словно птицы, вывели мелодию над оркестром.

И Мари тогда поняла: она хочет звучать так же.