1. Пролог
Четвёртая проснулась внезапно от какого-то странного звука, так резко вырвавшись из сна, что первые несколько мгновений не могла вспомнить собственное имя.
Только номер. Это она забыть не могла, ни при каких обстоятельствах. Еле-еле отучилась вздрагивать и оборачиваться, когда кто-то случайно произносил его вслух. Точнее, отучилась только оборачиваться, а вздрагивала всегда.
Как странно, что она, могущая подчинить себе других одним только голосом, была совершенно не властна над самой собою. Не могла приказать себе не думать о прошлом. Не видеть жуткие сны с едким запахом гари и тёплым запахом сгоревшего дерева, падающие тела охранников. Сны, заставлявшие её просыпаться с криком, торопливо затыкая рот уголком подушки.
Всё в прошлом, всё закончилось. Всё хорошо. Она спит на мягкой подушке и под одеялом, она ест досыта, она в безопасности, и Двадцать вторая тоже в безопасности, совсем рядом, через пару кроватей. Всё даже лучше, чем могло мечтаться когда-то.
Странный звук повторился снова: тихий, сбивчивый. Четвёртая села на кровати, стряхивая прилипшую к щеке длинную волнистую прядь, проморгалась, чтобы мутная картинка прояснилась. Огляделась.
Двадцать вторая опять плакала во сне, свернувшись клубком, лица не было видно за тёмными, почти чёрными волосами, в беспорядке разметавшимися по подушки. Её плечи содрогались, а рука вцепилась в край одеяла, словно она тонула, безуспешно стараясь удержаться на поверхности.
Что ей снилось? Детство, о котором Четвёртая ничего не знала, счастливое, настоящее, обычное детство, когда её дар ещё не пробудился окончательно, и всё было хорошо, понятно и правильно? Голодный и жестокий Джаксвилль, где ей пришлось выживать, как и десяткам других, среди десятков других голодных и жестоких детей, запертых в нём, точно бешеные лисицы в ожидании отстрела? Пожар? Что-то ещё? Чья-то скорая смерть, которую Двадцать вторая не могла остановить, но не могла не ощущать?
Двадцать второй с даром повезло меньше всех – в нём не было никакого толку, он не давал ей никакой силы, он был совершенно не практичен. Люди умирали, и Двадцать вторая только скулила, беспомощно и горько: как правило, имя умиравшего становилось ей известно (и то не всегда), когда помочь было уже ничем нельзя. Сегодня, в предпоследний день зимы подруга плакала особенно горько и безутешно. Видимо, смерть случилась где-то поблизости.
Четвёртая беззвучно соскользнула со своей кровати и подошла к Двадцать второй, положила ладонь на смуглое оголившееся плечо, горячее, чуть влажное от пота. Потрясла. Ещё и ещё. Наконец, всхлипывания стихли, а Двадцать вторая подняла от мокрой подушки заплаканное перекошенное лицо, вымазанное в крови.
Если носом шла кровь, значит… Плохо, очень плохо.
Четвёртая потянула её за руку, и Двадцать вторая поднялась, послушно, безвольно, точно Четвёртая её принудила. Шикнула на остальных, поднявших головы – и те послушно улеглись обратно, вернулись к своим невинным, ничего не означающим снам. Двадцать вторая позволила отвести себя в ванную и умыть, холодная вода капала на белую ночную сорочку, тонкая бретелька сползла с плеча, мокрая ткань облепила грудь. Двадцать вторая обессиленно прислонилась к раковине, а Четвёртая стянула ленту со своих волос и завязала в хвост волосы подруги, тоже по большей части мокрые от слёз и воды.
