Октавия

Вечер разыгрался в городе. Прогремела гроза. За занавесками горящего окна слышались голоса.

– … Широкие двери распахнулись, и потекли, потекли, потекли явленные на праздник угасающей жизни граждане в черных фраках и пышных платьях, в ожерельях и моноклях, с белоснежной кожей и блестящими заплывшими глазами. Поглядишь на их руки – острые когти как лезвия сияют в свете канделябров, посиневшие пальцы в темной крови перепачканы. Послушаешь их слова – искусными речами вьются они колючим плющом в уши. Как ужасно попасться в их свинцовые оковы – они напоят тебя своей лживой и дурманящей кровью и обратят в своего брата, разразившись…

– А в сестру? – подался голос повыше и потише.

– Тише ты, Адель! Дай дослушать! – вторил ему второй детский голосок.

Свеча медленно таяла в медном канделябре, и воск капал на белую простынь. Часы совсем не тикали: замерли уже давно, но снять их со стены никто не решался. Говорили, что они остановились со смертью хозяина дома. Право, надо сказать, что чудовищной была эта смерть, но толком о ней ничего неизвестно: просто мучительная, просто страшная и медленная. А какая – кто его разберёт? Никто и не знал, только пугать любили. За столом с белой простынью сидело трое: мальчик, девочка и эксцентричный рассказчик.

– Может, в сестер не обращают, – девочка повернулась на него и скорчила насмешливую гримасу.

– Такую дурнушку, как ты, никто не обратит, – начал задираться мальчик в ответ.

– А на тебя посмотрят – аппетит потеряют!

Он резко вскочил со стула и со всех сил схватил ее за волосы, в ответ она заверещала и начала брыкаться. Своей маленькой ножкой она со всех сил пнула его в живот (удар был не особо фатальный, но всё же неприятный), и они синхронно закричали:

– Мама-а!

– Ну чего орём, ясли?!

Мама не появилась. В обшарпанном проёме комнаты оказался высокий юноша в затёртой жилетке и желтоватой рубашке. Черты лица он имел благородные и острые, как ограненный алмаз, а на лице всегда сохранял универсальную эмоцию, которая выражала всё и ничего. На вид ему было не больше 18, и в глазах еще проглядывался юношеский задор.

– Мамы нет, и я тут главный! – выпячив грудь вперед, произнес он. – Виктор, Адель, собираем руки в ноги и шуруем по кроватям! Спать мёртвым сном до утра!

– Ну Стефан!

Он опустил волосы сестры, она перестала пинаться ногами, и между ними наступил хрупкий мир во имя единой цели. Сильным мира сего научиться бы объединятся у детей, что не хотят идти в постель, и тогда войнам придет конец.

– Калеб рассказывал нам про упырей! – возник мальчик.

– Про кого?

А тот намеренно не продолжал. На его языке зависло «… разразившись диавольским смехом», и Калеб, будучи тем еще эгоцентриком, ожидал, когда все внимание снова будет обращено на его многогранную персону. Как он понял, у брата с сестрой с его концентрацией было не очень, но нужно было уметь работать с любой публикой.

Калеб был того же возраста, что и Стефан, только немного ниже и меньше, вероятно, контрастности ради, ведь каждая личность обладает индивидуальностью только в сравнении с другими. Он был очень худощавым, что старательно скрывал длинными неприталенными рубахами, рыжим и кудрявым, что делало его ходячей карикатурой в глазах элегантного и изысканного общества.

– Ты же и в первый раз уже услышал, – слегка обиженно молвил он. – Про упырей.