Я не знаю, что двигало мною тогда, в тот субботний день
– английский ли сплин или русская хандра – но, устав от серости окружающего мира, от серых улиц, деревьев и домов,
я вышел из своей квартиры, остановил такси и велел отвезти себя в аэропорт. Так, к вечеру того же дня я оказался в Петербурге.
Но там оказалось еще хуже: сыро, холодно и ветрено. Я поднял воротник длинного кашемирового пальто, надвинул на лоб драповый берет и, обмотав шею два раза шарфом, дал поглотить себя балтийской непогоде. Я шагал по Невскому, разглядывая прозрачные, освещенные изнутри витрины магазинов и кафе, считал от нечего делать расплывчатые от густого тумана желтые, розовые и оранжевые пятна светящихся окон, размышлял о людях, чьи фигурки двигались за задернутыми шторами, и недоумевал: к чему такая суета? К чему эти движения и пустая трата сил, когда и завтра, и послезавтра наступит очередной черный день со своими будничными заботами, подтверждающими тоскливую обыденность нашего убогого существования?
И тут я увидел розовое кружево. Длинный шлейф, состоящий из шелковых и кружевных оборок, выглядывающий из-под черного плаща, волочился по грязи, разбухая и напитываясь ею, превращаясь на глазах в безобразный мокрый хвост. Впереди меня быстрыми мелкими шажками почти бегом бежала женщина. Слева, под обнаженным, посиневшим от холода локотком, выглядывающимся из прорези плаща, болталась, напоминая мокрую крупную черносливину, лакированная сумочка. Женщина свернула в переулок _ я за ней, она нырнула в черную высокую арку, зажатую между высокими серыми домами, а я – следом. В конце арки оранжево светилась вертикальная щель; как оказалось, там была дверь, за которой и исчезла женщина. Я шагнул следом, машинально притворив за собой странную дверь, и зажмурил глаза. Ощущение того, что меня погрузили в аквариум я горячей вишневой наливкой, испугало меня: ведь я так давно не замечал вокруг себя жизнеутверждающих красок! Я заставил себя открыть глаза, и они тут же наполнились слезами: так нестерпим был свет. Резь вскоре прошла, мои глаза стали привыкать, и я осмотрелся.
Я стоял на солнечной стороне улицы незнакомого мне города, по обеим сторонам от нее стояли высокие оштукатуренные кремовым и белым дома, откуда-то доносились звуки аккордеона, слышался французский говор проходящих мимо барышень в шелковых платьях и соломенных шляпках, убранных свежими розами. Пахло горячим тестом и апельсинами.
Солнце начало припекать мне спину, и я почувствовал, как от моей одежды поднимается пар. Я тут же с благодарностью вспомнил свою матушку, обучившей меня французскому языку, потому что до меня вдруг стал доходить смысл услышанного: «Да он просто ненормальный, посмотри, как он одет!» «Может, он болен?» «Нет, его просто кто-то облил кипятком, видишь, от него поднимается пар?»
Я посмотрел себе под ноги: след мокрого грязного шлейфа незнакомки так и манил меня за собой. Так я, не отрывая взгляда от подсыхающих на глазах темных пятен, прошел квартал – след оборвался. Я стоял возле крыльца роскошного особняка. Массивная, красного дерева дверь была чуть приоткрыта. Пока я раздумывал, войти или нет, вдруг выглянула женская голова в рыжих, вспыхнувших на солнце кудрях, блеснули ультрамарином огромные смешливые глаза, и ярко-красный рот подарил мне ослепительную улыбку.
