Серебряная дорога в пустоту

Солнечный луч из-под двери рассыпался по комнате звенящими светлыми аккордами, как всегда по утрам пахло ванилью и еще чем-то родным, непонятным, но очень знакомым. Папа опять музицировал в гостиной, а братья тихо переговаривались за стеной чтобы не разбудить ее. Раньше она бы вскочила и босиком побежала к столу, как есть, в ночной рубашке, и ничто не могло бы разрушить ее радостного утреннего настроения, даже шутливое ее изгнание назад в спальню одеваться; но сейчас все изменилось – мир стал холодным, равнодушным, пустым и безрадостным. Огромное горе, черным комом свалившееся на нее, разрушило весь ее маленький мир, лишив его красок.

Ей было всего четыре года, когда не стало мамы. Она скучала по ее теплым рукам, запаху и прекрасному голосу. Вся квартира была им наполнена – мама распевалась и музицировала легко, играя с детьми, накрывая на стол, собираясь на прогулку. У нее был редкий голос – меццо сопрано, в Большом театре она пела не только женские партии, но и прекрасного юношу Леля из «Снегурочки». Нине все это казалось игрой, сказкой, которой была наполнена их жизнь и казалось, что так будет всегда. В семье было принято разыгрывать спектакли в которых принимали участие все четверо детей – трое братьев и Нина. Она стеснялась петь, голос у нее был слабенький с детской хрипотцой, братья же пели с большим энтузиазмом, хотя голосом бог одарил только среднего – Леву.

С тех самых пор, всю жизнь, каждую ночь Нина вспоминала мамины черты, которые постепенно утратили определенность, скорее всего любимый образ был подменен профилем со старого вытертого дагерротипа где мама была запечатлена в роли, с огромной корзиной искусственных цветов. Когда Нина пыталась вспомнить ее, то видела перед глазами только фрагменты – кружевной бантик на утреннем пеньюаре, прядь завитых волос, морщинку около рта, когда мама улыбалась… И тогда же она приобрела эту мучительную головную боль по ночам, которая не отпускала ее всю жизнь.

Мама умерла, когда ждала пятого ребенка, к сожалению, судьба жестоко отмстила ей, за то, что этого ребенка она не захотела… В их дом пришло горе, мамы не стало…

Шел тридцать седьмой год. Из теплого, знакомого с детства Крыма, пришлось ехать назад в Москву. Но жить было негде, и Нине с трудом удалось снять полкомнаты на первом этаже у молоденькой хозяйки и делить комнату с ветхой старушкой, разграничившей комнату ситцевой занавеской. Эти цветы с занавески до сих пор перед глазами – такие сарафанно-ярмарочные, красные на зеленом фоне. Когда закрываешь глаза, фон становился алым, а цветы наоборот – зелеными; этот яркий, слепяще-красный фон на всю жизнь стал связан с чувством животного страха, ужаса, который преследовал ее уже больше года. И только сейчас, вспоминая те времена, она знала, что страх в их жизни будет длиться долго, и они с маленькой дочкой будут все время прятаться, убегать, забиваться в щели, подобные этой комнате. И нищета… Она будет преследовать их также многие годы и станет уже чем-то привычным, заставляющим бороться и выживать любой ценой.

Вчера она видела человека в серой шляпе и длинном зеленоватом пальто, он почти полдня стоял в подъезде напротив, то прячась за газетой, то напустив на себя отвлеченный вид, покачиваясь, мерил тротуар широкими шагами. Это снова он?? Ноги наполнились свинцом, «неужели нашли»? Все дела валились из рук, а было так много работы, старые носочки и чулочки Ирочки уже были штопаны-перештопаны, купить новые было негде и не на что. Руки дрожали, иголка падала, Нина снова подходила к окну – обзор был недостаточный, но однажды она увидела его ноги в модных штиблетах. В первых сумерках он исчез, как будто растаял. Неужели это игра воображения?