«Звонок прозвенел уже в третий раз, но за звуками радио его, кажется, не расслышали. А может дело было в том, что он уже три дня не работал, но пришедший об этом не знал…»
– А может дело в том, что у рассказа есть сюжет, а тут нужно что-то абстрактное, это глупо, кому сдались эти рассказы, какой, к чёрту, звонок, что за ужасная идея с собственным текстом, можно же было готовый найти, но нет! – воскликнула сидящая за столом девушка и, снова взяв в руки отброшенную ручку, гневно перечеркнула всю страницу огромной английской буквой «Зет» с чертой посередине, такими обычно пользуются в документах, вычёркивая абзацы или заполняя пустое пространство, чтобы ничего нельзя было дописать. Будущая, как она сама мечтала, Мерил Стрип, хотя сейчас скорее молодая Фэнни Флэгг, использовала этот размашистый росчерк пера, чтобы подписаться в своей беспомощности. Тетрадь захлопнули с громким звуком, пару скомканных листов, так же подписанных, однако, выкидывать не стали. На случай, если какая-нибудь идея приведёт автора к прошлым размышлениям и написанное заиграет новым смыслом.
– А может и не нужна мне эта возможность, – размышляла девушка, откинувшись на спинку компьютерного кресла, от чего то опасно изогнулось.
Из-за двери послышалось шуршание.
– В дверь поскреблись уже в третий раз, но за поэтическими размышлениями этого, кажется… Да боже мой! Всё. Хватит. Перерыв. – она наконец встала из-за стола, за которым проработала с полдня. Часы, однако, показывали, что прошло всего минут сорок. – Хотя бы ещё не ночь, – она подошла к окну раздвинуть шторы, а затем направилась к двери впустить настойчивого гостя.
…
– Хлорофитум какой-то неубиваемый цветок, – пробормотала высокая худая женщина над чахнущим растением пяти сантиметров в высоту с длинными узкими листьями. Собственно, из шести этих длинных узких листьев три, те, что поновее и являются верхушкой, были совсем вялые и упали, а на ощупь напоминали размокшую салфетку. Три нижних, однако, ещё держались во вполне приличном, не сказать, что хорошем, но довольно бодром состоянии.
На столе вокруг маленького горшочка со стойким хлоро-чем-то-там стояло ещё с десяток горшочков побольше, некоторые сильно побольше, а два настолько больших, что сами горшки стояли на полу, но листья живших в них растений возвышались над всем этим садом, как баобабы над пустынными колючками.
Там же, среди шеффлер, фикусов, стайки кактусов, растений с более-менее понятными названиями вроде кислицы и прочими-прочими, было расставлено, разложено и рассыпано содержимое множества цветастых пакетов с рисунками растительности, а высокая худая женщина всё смешивала, переливала, открывала и закрывала, опрыскивала и переставляла, и наводила тот благородный беспорядок, называемый деятельностью.
О том, что на кухню нельзя попасть, когда мама устраивает садоводческий день, знали все, однако, на какие числа он выпадет, предсказать было трудно. Если пропустить знаки – постепенную пропажу зелени с горизонтальных поверхностей квартиры – то уже через час-другой, выйдя из комнаты за чаем с бутербродами, можно было наткнуться на закрытую дверь кухни и, спотыкаясь о вертящегося у ног кота, возвращаться в пещеру без добычи. А так как юные жители квартиры номер двадцать три, её же «квартиры под чердаком» старой пятиэтажки, на цветы особого внимания не обращали, только что спасали пару листьев от кота, за что, считали, буйная растительность, да и сам кот, должны быть им очень благодарны, то сегодня молодую писательницу, её же будущую великую актрису, её же – современное воплощение барона Мюнхгаюзена, со всей серьёзностью убедившую преподавателя актёрского мастерства поверить в небылицу о написании собственного текста – о, как выразительна она была! – в общем, юное дарование ждало отсутствие обеда.
