Рождение шедевра

– Господа, говорю же, опоздаем! Ей Богу, опоздаем же! – доносился из прихожей наиграно нервный голос Арсения Викторовича Вереховского.

Он застегнул зимнюю меховую шинель на все пуговицы и смотря на свое отражение в зеркале, оценивал внешний вид, поправляя то тут, то там выходное платье. Сильно седой, серьёзный и оттого солидный, он старался придавать своим движениям плавность, очевидно, делая над этим определённые усилия, ибо эта самая плавностью была ему столь же неподвластна, сколь и не свойственна.

– Бежим, Сенечка, уже бежим! – нараспев отвечала супругу Анна Ивановна, и шепотом добавила уже мне, – идём, Костенька, слышишь, кипятится аки чайник.

Спустя минуту из гостиной в прихожую, суетясь и на ходу одевая верхнюю одежду, вышли трое. Анна Ивановна, верная и любящая супруга Арсения Викторовича, служанка Поля, как ее ласково называла Анна Ивановна по доброте своего наивного и нежного сердца, и я, также накидывая поношенную шубу.

– Ну всё, друзья, не жду! Бегу вниз, а вы догоняйте. – отворив дверь, Арсений Викторович нырнул в подъезд и добавил оттуда – Время, Нюточка, Время!

– Ах, мы сейчас также молоды, как ты, Костенька, точно ты! – любуясь на себя в зеркало и обратившись ко мне, горячо заметила Анна Ивановна.

– Верю, дорогая моя, верю, и нисколько не спорю. Но правда же, засиделись… А ведь говорил же, напоминал он нам, и не раз, что, мол, сидите, родня, пора бы уже и чай допивать.

– Успеется, – махнула рукой Анна Ивановна, – беги, догоняй, проси ждать.

В городе жила зима. Жила уже второй месяц. Во всю вступив в права, она щедро сыпала белые хлопья, добросовестно исполняя таким образом свои обязанности. Извозчик, нанятый к известному часу, уже и сам покрытий белыми крупицами зимы, бодрил лошадей в упряжке.

– Родные мои, залезай, скорее, залезай! – высунулся из кареты Арсений Викторович и держа в руке картуз махал задержавшимся.

Карета тронулась. Плывя по снежной колее, она то и дело освещалась жёлтым светом фонарей, которые словно провожали ехавших и тоскливо смотрели им в след. На опустевших улицах фонари были единственными сторожами ночи, единственными, кто по какой-то, независимой от них причине, не мог оставить пост и бежать, освещать вечно тёмные уголки города. Вечер их оживлял, перерождал. И он же вероломно напоминал им об и их участи.

– Арсений Викторович, вы, батюшка, сам не свой. – обратился я к старику.

– Много ли ты понимаешь, голубчик. Это же событие! Таковых случайностей не происходит, чтобы вот так, спустя полвека… – не докончив фразы, Арсений Викторович закрыл глаза в каком-то странном внутреннем увлечении и, очевидно, погрузился в воспоминания.

– Ишь как! А ты говоришь, переживает, – кивая на мужа, обратилась ко мне Анна Ивановна, – Ну да Господь с ним, расчувствовался на старости лет. Чувства, говорю, Сенечка, старый ты стал! – добавила она, повысив голос и лукаво глядя на меня.

Арсений Викторович окинул взглядом попутчиков, улыбнулся и театрально кивнул.

– Пусть так!

Ранним утром я получил записку от посыльного из дома Вереховских. Старик, по своему обыкновению, в сердцах писал о насущем, о службе, о непонятных одному ему причинах ссоры между адъютантом Каркаровым и писарем Борисовым, о нагрянувшей на город непогоде и пр. и пр. Другими словами, писал он о том, о чем мы чуть ли ни каждую неделю распылялись с ним за вечернем чаем – он после посещения врача, а я после службы, забегая к старикам по как-то само собой установившемуся обычаю. Читая, я с первых слов догадался: то, что сподвигло Арсения Викторовича взяться за письмо, следует искать ближе к заключению, а то и вовсе в «P.S.».