Пометка на полях

Во дворце, где мрамор сиял, а шепот заговорщиков был тише шелеста шелковых портьер, существовали и иные миры. В одном из таких – в сырой подсобке, куда свет проникал лишь скупыми лучами сквозь зарешеченное окно, – воздух был густым коктейлем из запахов терпкой дорогой мирры для алтарей, прокисшего дешевого вина из кухонных отходов и вездесущей, въедливой плесени, пожиравшей каменные стены. Здесь, на грубой дерюге, пахнущей овчиной и мышами, родился ребенок. Его появление на свет не было ознаменовано молитвами жрецов или благословением звезд. Это был плод мимолетной прихоти Короля Селима, монарха, чье тщеславие и безразмерное, обрюзгшее тело простирались дальше границ его королевства, а низменные страсти находили выход в темных закоулках его же владений.

Мать, одна из безымянных «цветов» дворцового дна, была устранена с безжалостной эффективностью, едва акушерка перерезала пуповину. Ее судьба растворилась в тумане небытия, словно ее и не было. Но слух, живой и ядовитый, пополз по коридорам, липнул к коврам, шептался в уши горничных и стражников, покуда не достиг наконец золоченых покоев самого виновника.

Селим явился не как отец, а как любопытствующий натуралист, изучающий странное насекомое. Его массивная фигура, отягощенная жиром и бархатным халатом, заслонила скудный свет. Лицо, отмеченное сеточкой морщин от постоянной игры в удовольствия и скуку и влажным блеском нездорового румянца на щеках, склонилось над колыбелью-корзиной. Взгляд его, мутный от вчерашних возлияний и постоянной скуки между войной и бильярдным столом, скользнул по личику, искаженному первобытным криком нужды. Ни тепла, ни сожаления – лишь холодная оценка и легкое, брезгливое презрение к этому живому свидетельству своей слабости. «Калим, – изрек он бархатным голосом, в котором звенела сталь и наглое сознание собственной безнаказанности. – От русского слова «кал». Ибо таково его естество. Рожден в грязи, из грязи. Пусть так и помнит».

Приказ последовал незамедлительно, не из страха перед будущими претензиями на престол, а из глубочайшего, почти физиологического отвращения к этому напоминанию о своей животной природе. Сверток в грубой холстине, пахнущий кровью и сыростью, выбросили из узкого окна в сырой, продуваемый всеми ветрами внутренний двор. Он приземлился в кучу опавших, гниющих листьев у стены. К пеленкам была приколота булавкой от собственного плаща королевского писца записка, выведенная дрожащей от страха рукой «His name is Kalim». Бумага была дворцовая, с едва заметным водяным знаком короны – последняя, ироническая связь с миром, который его отринул. Это были единственные слова проводов в жизнь, которая началась как отходы, оставленные на съедение осеннему холоду.

Холодный осенний дождь, мелкий и назойливый, начал смывать дворцовую пыль с пеленок, когда во двор вошла она – Мария. Ее фигура, худая и угловатая, сливалась с сумерками. Глаза, быстрые и жадные, как у крысы, выхватывали любую возможность. Она возвращалась с «ловли» – ночных поисков того, что плохо лежит. И вот удача сверток. Первая мысль была мгновенной и чудовищной еда. Беззащитная, тихая еда. В памяти всплыли страшные сказки голодных лет, и слюна предательски наполнила рот.