Все жанры Все авторы
Худая трава - Иван Бунин

Худая трава

Страниц

15

Год

2001

В день Петрова, когда веселье и радость охватывали всех людей, Аверкий ощущал необъяснимую слабость. Несмотря на это, молодые работники вокруг него ярко выглядели: они тщательно умылись, причесались, надели новые рубахи из ситца и сапоги. Аверкий же, равнодушный к праздникам, отказался присоединиться к подготовкам, не сменил свою старую рубашку и даже не заботился о своем внешнем виде. Он всегда был таким - одетым одинаково и в будни и в праздники.

Во время обеда молодые работники весело шутили и ели в изобилии, смешные истории заставляли повара смущаться и отхаживать от стола, оставив свою мокрую ложку. Аверкий, сидящий среди них, по-прежнему молчал и тяжело проглатывал пищу, испытывая все большую неудовлетворенность.

Каким же может быть источник такого переживания в этот день радости и беззаботности? Возможно, Аверкий скрывал какую-то тайну, страдал от глубокого горя или думал о своей семье, которая находилась в далеком городе. Такие мысли витали в воздухе, создавая ощущение запутанности и неразрешенности.

Но нам, узнавшим эту историю, остается только гадать и предполагать, потому что Аверкий так и остался загадкой для всех. Возможно, его одиночное молчание хранило глубокие мысли и чувства, которые нам так и не удалось разгадать. Так или иначе, это был необычный день для всех присутствующих, где каждый оставался со своими мыслями и тайнами.

Читать бесплатно онлайн Худая трава - Иван Бунин

I

Аверкий слег, разговевшись на Петров день.

Молодые работники умылись с мылом, причесались, надели сапоги, новые ситцевые рубахи. Аверкий, чувствуя слабость, равнодушие, не сходил перед праздником ко двору, не сменил рубаху; что до остального наряда, то был он у него один – и в будни и в праздник. Молодые работники ели не в меру много и весь обед хохотали, говорили такое, что стряпуха с притворным негодованием отворачивалась, а порою даже отходила от стола, бросив мокрую ложку. Аверкий ел молча.

Он был уже в той поре, когда хорошие, смирные мужики, много поработавшие, – а он таки поработал, в одних батраках жил тридцатый год! – начинают плохо слушать, мало говорить и со всем, что им ни скажешь, соглашаться, думать же что-то иное, свое. Он был в тех мужицких годах, которых не определишь сразу. Он был высок и нескладен: очень худ, длиннорук, в кости вообще широк, но в плечах, на вид несильных, опущенных, узок. И с этой полевой нескладностью, с лаптями и полушубком, никогда не сходившим с плеч, странно сочеталось благообразие: небольшая, лысеющая со лба, в длинных легких волосах голова, изможденное лицо с тонким, сухим носом, жидко-голубые глаза и узкая седеющая борода, не скрывающая сухой челюсти.

Все, над чем смеялись за обедом, казалось ему ненужным, несмешным. Но неприязни на его лице не было. Ел он неспешно, кладя ложку, с детства привыкнув совершать трапезу, как молитву, ибо эта трапеза всю жизнь была для него венцом трудового дня, среди вечных опасений за будущий день, хотя всю жизнь и говорил он привычное:

– Бог даст день, Бог даст пищу…

Мысли его туманились. Костлявые выступы скул, обтянутые тонкой серой кожей, розовели. Душа не принимала пищи. Но он ел пристально: и потому, что так уж полагается в праздник, и потому, что еда могла, как думал он, помочь ему, и потому, что жалко было не есть: вот он заболел, с места, должно, сойдет, дома же не только сладких харчей, а, может, и хлеба не будет.

Подали на деревянном круге круто посоленную жирную баранину. Аверкий вспомнил, как служил он когда-то зиму в городе. Подумав, он осторожно взял кусок своими тонкими пальцами и бледно усмехнулся.

– Люблю горчицу, а где я ее могу взять? – сказал он застенчиво, не глядя ни на кого.

От баранины стало нехорошо; но он досидел-таки до конца стола. Когда же работники, дохлебав до последней капли огромную чашку голубого молока и самодовольно икая, стали подниматься и закуривать, смешивая запах махорки с запахом еды и свежих ситников, Аверкий осторожно надел свою большую шапку, – в пеньковом дне ее всегда была иголка, обмотанная ниткой, – и вышел на порог сенец, постоял среди голодных собак, жадно смотревших ему в глаза, точно знавших, что его тошнит. Погода портилась. Стало сумрачно, похоже на будничное предвечернее время; мелкий дождь стрекотал по газете, валявшейся у крыльца барского дома; индюшки, опустив мокрые хвосты, усаживались на развалившейся ограде, а цыплята, которых сердито клевали они, лезли, прятались под их крылья… Сладкие харчи! Аверкий знал им цену. Последняя предсмертная тягота наступала для него, а все же крепко не хотелось ему терять их, когда брел он за избу.

II

Воротился он бледный, с дрожащими ногами, и попросился у стряпухи на печку. Она равнодушно спросила:

Вам может понравиться: