Жан-Жак Буазар. Басни. Книга III

Всякое действие имеет цель, даже если не декларирует таковой; когда тайное становится явным и обнажаются взаимосвязи, её или открывают или приписывают. Литературное движение исключением ни в коем разе не является: любой творческий акт кроме субъективной задачи сублимировать или хотя бы канализировать напряжения, накопившиеся в вечном противоборстве «Я» и «Оно», также выполняет функцию рефлексии над окружающей действительностью, каким бы абстрактным и оторванным от реальности ни казался конечный результат. Но оставим абстракции Элюару[1] и Бретону[2], Элиоту[3] и Экелёфу[4] (весьма достойные поэты, но речь не про них) и вернемся в поздний французский классицизм, во времена Вольтера[5] и Бомарше[6]. В ту эпоху цель произведения – не дискуссионный вопрос, а философская категория и в эру бесконечных попыток объять необъятную вселенную силою человеческого разума рефлексия нередко превращалась в манифест или, как минимум художественное обоснование и оправдание своих философских воззрений и образа действия. Возьмём, к примеру маркиза де Сада[7]: произведения его по содержанию тошнотворны (разве что «Флорвиль и Курваль» да пару анекдотов можно прочесть без подкатывающих к глотке спазмов), однако даже такой мерзости предшествует философское обоснование (размышление о превратностях судьбы в предисловии к роману «Жюстина или несчастия добродетели» тому примером); что уж говорить о менее экстремальных, но куда более философски-углубленных авторах, как, например, Руссо[8] или Монтескье[9]?

Басни с их специфической формой и вполне читаемым моральным посылом пришлись как нельзя лучше ко двору в эпоху Просвещения и в этом Франция весьма схожа с Российской Империей: баснописцев и там и здесь было великое множество; в России от Тредиаковского[10], Сумарокова[11] и Ломоносова до величайшего Крылова – целая плеяда как переводчиков Федра[12] и Лафонтена[13], так и вполне самобытных авторов, во Франции множество баснописцев от Перро[14], Бенсерада[15] и Лафонтена до Ваде[16] и Буазара весьма представительно. Девиз мольеровой эпохи «Развлекая – поучать», переродившийся век спустя в «Развлекая – просвещать», созвучный самой цели написания басен, не мог не способствовать их популярности.

Хотя то время, когда басни писались для воспитания дофина, уже прошло и басня в 1750–60 годы стала скорее иносказательно-описательным произведением, эдакой рефлексией о происходящем, воспитательный момент стал возвращаться в ткань повествования (не в виде открытой морали, а именно в ткань) по мере нарастания тенденций неоклассицизма XVIII века. У Жан-Жака Буазара особенность эта, конечно же, явственно прослеживается.

Ироничный француз поучает и императивом, и примером, и ярким сравнением – это прослеживается во всём творчестве баснописца. Однако у третьей книги имеются свои особенности: ярко выделяются в ней басни, персонажами которых являются в первую голову подростки, чуть реже дети. Рассмотрим эти произведения подробнее.

«Ксенократ и воробей» (Xénocrate et le Moineau; III; I). Как и во второй книге, первая басня третьей перекликается с прологом. Если в прологе ко второй мы видим прямую отсылку к первой басне