Знаю, что никто не любит предисловия, так что постараюсь быть краток.
Я меняю псевдонимы с такой же легкостью, с какой вносятся поправки в Конституцию. Сейчас я Максим Бесфамильный, а до этого был Анатолием Выборновым, а до этого – Середой Субботиным…
Когда я написал черновик этой книги, я отправил его на рассмотрение нескольким критикам, весьма известным в узких кругах. Никто мне не отвечал, и это меня задело, и я передумал публиковать свое произведение, но потом один из критиков откликнулся, и его хвалебный отзыв я не забуду никогда. Это была одна из приятнейших вещей, которые мне доводилось слышать.
Он прочитал мой черновик и сказал: «Ты знаешь, у меня несколько дней был запор, а сейчас я что-то такое почувствовал. Твоя книга изменила мое отношение к жизни…в своем роде».
После этих слов у меня уже не было сомнений: вносить правки и публиковать первым же рейсом!
– А этот подонок неплохо устроился!
– Не отказался бы я от его зарплаты.
– Самодур хренов! Я устал подстраиваться под его настроение.
– Что на этот раз?
– А, к черту! Стану перечислять, и ты заколебешься меня слушать.
Юра опустился в кресло, воткнул наушники-затычки, включил любимую песню, открыл текстовый редактор, но не смог настроить себя на работу.
– Как меня все достало!
Бережнов поднял глаза над монитором, посмотрел на Юру и сказал: «Ты слишком зацикливаешься на пустяках». После чего принялся стучать по клавиатуре со скоростью бешеного мангуста.
Спустя полчаса Юра вышел на улицу, чтобы покурить. Бережнов прислонился к стене здания и дымил, подняв голову. Юра приблизился к нему. Бережнов нехотя повернул голову.
– Как ты, приятель? – спросил Бережнов.
– Паршиво. Тебе не кажется, что он конченый кретин?
– Да. Временами… Но, если подумать, он и не обязан сюсюкаться.
– Я вот чего не понимаю, – сказал Юра, выпуская клубы дыма. – Он ни фига не умеет, но преуспел в жизни. Таким людям хватает шила в заднице, да еще умного вида, когда несут чушь, – и все, они лидеры, творцы…
– Просто сделай, как он просит.
– Понятно, что сделаю. Выбора нет. Просто…не знаю, мне противно от этих его распоряжений, просьб, приказов. Я его ненавижу. – Юра пожал плечами. – Сам не знаю почему. Он делает свою работу, но делает ее так, что мне тошно на него смотреть.
Бережнов потрепал Юру по плечу – скорее, соблюдая приличия дружбы, чем следуя порыву души – и стал неторопливо подниматься по лестнице. Юра остался стоять и ловил пальцами летящие сверху снежинки. Все движется, думал он. Один я стою на месте.
На душе у Юры стояла промозглая погода. Словно он промок изнутри, шагая по лужам и мокрому снегу. Он чувствовал себя обреченным, серым, никчемным. Ему страшно не хотелось подниматься в офис. Ведь там его снова ждала эта статья, в нее нужно было внести правки.
Перед тем, как открыть дверь и начать подниматься по лестнице, Юра ударил кулаком по стене. Боль пронзила его. Теперь физическая. Что ж, если страдать, то страдать по полной. Болит душа – пусть болит и тело.
На кого он злился? На Бережнова, который не разделял его гнев и был оппозиционером лишь отчасти, на босса, которому не сиделось на месте, или на себя, от бессилия готового крушить стены? Или на всех сразу? Или на кого-нибудь другого?
Он знал о том, что в редакции грядет сокращение, – знал и боялся этого.
