Третий. Код Врангеля

Глава 1

Ангел с перебитым крылом

Ан-22 «Антей», тяжёлый транспортный исполин советского неба, не летел – он умирал в разреженной арктической агонии. Его могучие турбовинтовые двигатели, обычно ревущие победную песнь советской инженерной мысли, теперь хрипели и надрывались, выплёвывая в стылый воздух клубы чёрного, маслянистого дыма, который тут же разрывало ледяным ветром. Фюзеляж, этот длинный цилиндр из дюралюминия и напряжения, содрогался в конвульсиях, попадая в воздушные ямы, которые казались не просто карманами турбулентности, а провалами в саму ткань реальности. Каждый удар, каждый скрежет отзывался в костях, в зубах, в самых подкорковых глубинах страха. Казалось, что самолет – не машина, а живой, истекающий соляркой и страхом зверь, заблудившийся в бескрайней, безразличной белизне.

Следователь Голубев, примёрзший к ледяному иллюминатору, наблюдал, как внизу раскинулся конец света. Не метафорический, а самый что ни на есть настоящий. Остров Врангеля. Белое царство, где понятия «жизнь» и «смерть» теряли всякий смысл, уступая место вечности оледенения. Торосы, вздыбленные чудовищным давлением льда, были похожи не на волны – на окаменевшие органы какого-то титанического, давно умершего существа. Их гребни, острые как бритва, отбрасывали синеватые, неестественно длинные тени. И эти тени… они двигались. Не просто удлинялись от низкого полярного солнца, а жили своей собственной, зловещей жизнью. Они перетекали по ослепительной белизне, сливаясь и разделяясь, образуя сложные, геометрически безупречные узоры: три концентрических круга, спирали, уходящие в бесконечность, угловатые руны, от которых слезились глаза и сжималось горло. Голубев потёр веки, смахнув иней с ресниц, но видение не исчезало. Оно было реальнее, чем дребезжащая под ним палуба.

– Через двадцать минут посадка на острове Врангеля! – голос пилота, словно из-под толщи воды, едва пробивался сквозь вселенский грохот моторов и навязчивый, сводящий с ума металлический скрежет, доносящийся из хвостовой части. Звук был отвратителен – не механический, а почти органический. То ли ломаются стальные тросы управления, то ли гигантская циркулярная пила режет лист жести, то ли… то ли это скрежещут по обшивке чьи-то зубы. Огромные, острые, ледяные.

Рука Голубева машинально, по старой, въевшейся в мышечную память привычке, потянулась к твёрдому, знакомому холоду у подреберья. Кобура «Макарова». Шершавая кожзамовая рукоять идеально легла в ладонь. Холод металла сквозь кожу был единственной реальной, осязаемой точкой в этом катящемся в ад металлическом гробу. Он глубоко вдохнул, пытаясь унять подкатывающую к горлу тошноту, и снова ощутил тот самый коктейль запахов, что преследовал его с самого взлёта. Авиационный керосин, едкий и резкий. Озон, пахнущий грозой после молнии. И что-то ещё. Сладковато-приторное, гнилостное, как разлагающаяся плоть, щедро приправленная мёдом. Запах трупного цветка, пробивающийся сквозь техногенную вонь. От него першило в горле и мутило сознание.

Его взгляд упал на два ящика, принайтованные к противоположным креслам. Деревянные, грубые, с новой, кривой маркировкой, нанесённой чёрной краской: «Медикаменты. Осторожно, стерильно!». Слишком новые для этого ветхого самолёта, слишком кривые буквы для армейского груза.