– Уже вечер? – спросил Уильям, подойдя к окну. – Элизабет, уже вечер или все еще утро? Метель, ничего не разберешь.
– Уже вечер, – раздался за его спиной ласковый голос. – Ты замечательно спал, дорогой. Так хорошо, что и не заметил, как прошел день.
– Ага, я же был прав! – оживился старый Беркли. – Вот видишь, Элизабет! Я всегда прав! Сколько раз я тебе это говорил, а ты не верила! Что это тут мешает? Опять поставила шкаф не на место!
Элизабет обняла мужа за спину и осторожно отвела от стены, в которую он намеревался пройти.
– Да-да, – вздохнула она, медленно подводя Уильяма к столу. – Я думала, тут ему будет лучше… Садись, милый, садись.
– Я правильно сел? – тревожно спросил муж. – Не мимо?
– Нет-нет, – весело засмеялась Элизабет. – Ты, как всегда, сел правильно. Вот твоя коробочка. Будь осторожнее, не уколись, как в прошлый раз.
– Прошлый раз, прошлый раз… – заворчал муж, нащупывая края коробочки. – Ты все еще помнишь, как я ошибся. Во-первых, это было год назад. А во-вторых, это ты оставила тут шило… Да, а в-третьих! Где же суп? Уже вечер, а супа так и нет! Что ты думаешь, я совсем без ума и без памяти? Я все отлично помню!
– Суп сейчас принесу, радость моя, – отозвалась Элизабет, отходя к дверям и внимательно следя за действиями мужа. – Только пообещай, что не сдвинешься с места. И сосчитай заодно, сколько бочоночков для лото – ты вчера говорил, а я опять забыла.
– Горе мне с тобой, – продолжал ворчать Уильям, наощупь выстраивая ряд бочоночков.
Постепенно он увлекся занятием и забыл про все.
Выражение лица Элизабет Беркли сразу переменилось, стоило ей покинуть комнату. Обозначилась горькая складка у губ. Поникли плечи, затряслась голова. Но плакать было нельзя. Уильям услышит, забеспокоится, вскочит и упадет. Да и никакие слезы не помогут ему прозреть и обрести разум. И то, и другое было утрачено слишком давно и слишком безнадежно.
Уже десять лет, как Элизабет в последний раз обращалась к врачу. Серебряная брошь – веточка с тремя жемчужинами, подарок мужа на серебряную свадьбу – пропала даром: приглашенный доктор лишь вздохнул и развел руками. И единственная драгоценность, которую удалось заложить, чтобы заплатить за визит доктору, так и осталась в ювелирной лавке. А Уильям не прозрел и не стал разумнее. Хорошо, что он не знает про судьбу броши – стал бы попрекать, и вздыхать, и огорчаться.
И брошь не помогла, и доктор не помог.
И молитвы не помогли. Сколько она молилась – вот тут, у очага, среди старых кастрюль и сотейников! По большей части они пустуют, отражая до блеска начищенными боками скудный огонь масляной лампы да скорбные черты хозяйки. Пустуют, но не убираются, и не только потому, что напоминают о временах, когда дом был полон гостей, а стол полон яств. А потому что стали единственными слушателями бесконечных отчаянных молитв…
– Элизабет! – раздался громкий голос из комнаты, и миссис Беркли едва не уронила кастрюльку, в которой разогревала приготовленный с утра фасолевый суп для мужа.
Суп и каша были почти единственной едой, на которую хватало средств, добываемых миссис Беркли глаженьем приютского белья.
Она поставила кастрюльку на стол, перекрестилась задрожавшей рукой и кинулась в комнату.
