Береза за моим окном

Май. За окном – молодая береза, нежная, в яркой зелени, будто сама юность заглядывает в мою квартиру. А мне – сорок семь. Не женат. Инвалидность. ДЦП.

Я сижу у компьютера, а рядом – мощный пылесос, который я вчера так и не включил. Он стоит, как немой укор: «Ты должен был убраться. Но ты не смог. Опять».

Береза шелестит листьями, ловит ветер, тянется к солнцу. Ей – года, мне – почти полвека. Она только начинает жить, а я… Я уже смирился. Или просто устал бороться?

Соцработница говорит: «Вам бы помощь по хозяйству, Сергей Иванович». А я отмахиваюсь. «Справлюсь». Но пылесос так и стоит. И береза растет.

А потом – скрип двери. Соседка, Лида, заглядывает: «Чайку не хотите? Я пирог испекла». Я киваю, но внутри – ком. Она добрая. Слишком добрая. И мне стыдно. Потому что я знаю: она жалеет.

Береза смеется в окно. А я думаю: «Вот вырастет – и меня не станет».

И пылесос молчит.

Пылесос так и стоит. Немой. Тяжелый. Как все, что я не сделал.

Лида наливает чай. Аромат корицы и теплого теста заполняет комнату. Она говорит о погоде, о внуке, о том, как быстро летит время. Я киваю. Но слышу только шелест березы.

– Сергей Иванович, вам точно не помочь с уборкой? – Она смотрит на пылесос, потом на меня. В ее глазах – не только жалость. Что-то еще. Может, страх. Страх того, что однажды она постучит, а я не открою.

– Спасибо, Лида. Позову, если что.

Она вздыхает, оставляет пирог на столе и уходит. А я остаюсь. С пылесосом. С березой. С этим комом в горле, который не проглотить.

Я смотрю на дерево. Оно так легко качается на ветру, будто и не весит ничего. Будто земная тяжесть – не про него. А я? Я – это кости, которые не слушаются. Это лекарства на полке. Это пустые «завтра», в которые я все меньше верю.

Но вот – порыв ветра. Береза резко наклоняется, листья вспыхивают на солнце, и мне кажется, она вот-вот сорвется, улетит. Но нет. Она выпрямляется. Снова.

Я вдруг чувствую, как пальцы сжимаются в кулак. Непроизвольно. Болезненно.

– Хватит.

Голос звучит хрипло, будто не мой. Я тянусь к пылесосу. Провод запутывается, я роняю насадку. Руки дрожат. Но я включаю его.

Он ревет. Глухо, неистово. Как будто кричит за меня.

Береза за окном будто замирает – присматривается. А я медленно, коряво, но веду шланг по полу. Пыль поднимается столбом. Я кашляю. Но не выключаю.

Потом. Дрожь в ногах. Сердце колотится.

Но комната становится чище.

Я падаю в кресло. Пылесос замолкает.

За окном – береза. Все такая же молодая. Все такая же чужая.

Но теперь она смотрит на меня иначе.

И я вдруг понимаю:

Может, это не я за ней наблюдаю.

А она – за мной.

И ждет.

Пылесос снова замолчал. Но его рев еще звенит в ушах, смешиваясь с гулом в висках. Руки немеют, пальцы – деревянные, чужие. Я смотрю на них, будто впервые замечаю: кожа прозрачная, синеватые жилы, коричневые пятна. Руки старика.

Лида оставила пирог. Он остывает на столе, и запах корицы теперь горчит, как будто напоминает: ешь, пока можешь. Я отламываю кусок. Мякоть рассыпается, крошки падают на только что пропылесосенный пол.

– Черт.

Голос срывается в шепот. Я наклоняюсь, подбираю крошки, но спина простреливает, и я застываю, согнувшись. Дышу. Жду, пока боль отступит.

За окном береза шевелит листьями. Будто смеется.

– Ты… – я выдыхаю и медленно разгибаюсь. – Ты чего ухмыляешься?