Ковер

Летние дни, беззаботные, летели не жалея себя. И вот скоро уже сентябрь. Вовка все чаще печалился. Очень уж не хотелось ему в школу. Ничего, конечно, особенного: кому хочется томиться на уроках? Никому, кроме Вовки. Вовка отдыхал там от перемен.

Вовка жил на дальней улице поселка, отделенной от остальных дворов пекарней и молочным цехом. И потому, так сложилось исторически, не мог быть причислен ни к одной из банд. А если мальчик не в банде, то лучше ему быть девочкой. Ведь в школу идти по территории, считаемой кем-то своей. А это непременный окрик: "Э! Иди сюда!" И отвратительное, нестерпимо свинцовое чувство страха, обреченность. Невразумительный диалог, завершаемый требованием платы за пересечение владений банды: либо деньги, либо разбитый нос.

В школе тоже банды, то враждуют, то союзничают, а Вовка – ничтожный – между молотом и наковальней. Мучить его – политически безопасно. И учителя не любили Вовку. Не за то, что плохо учился, плохо учились все, за то, что смел он был с ними, и только с ними, за то, что смотрел прямо в глаза лишь им. Вот такие педагоги были в поселке.

Вовка кроме родителей жил с бабушкой и младшей сестрой. Отец с раннего утра до позднего вечера пропадал на ферме, расположенной недалеко от поселка и ему же принадлежащей. Богач по местным меркам. Еще один повод односельчанам не любить Вовку. И дом их был вроде такой же как у всех, построенный лет пятьдесят, а может и сто назад, да не такой. Отличался разительно. Окруженный аккуратным, досточка к досточке, забором, заслоненный ровными рядами деревьев сада, он и из-за преград притягивал взгляд, выделялся своей завершенностью, не архитектурной вычурностью, а красотой с любовью содержащегося жилища. Да и крупнее он был невзрачных поселковых собратьев.

Каждому в доме была своя комната. Кроме Вовки с сестрой, деливших так называемую детскую. И это несмотря на то, что пустовала комнатка, маленькая, вмещавшая стол и диван. Вовка давно положил на нее глаз, хотя она вдвое меньше детской. А уединение, расширение своего собственного и только своего пространства до размеров целой комнаты, куда нет доступа остальным, особенно любопытной бабушке, – мечта всякого подростка. На Вовкины просьбы поселить его в пустовавшую комнату, следовали отговорки, что он еще мал, что испугается один, что нет там места для игр. А вот сейчас, когда замаячил впереди седьмой класс, отец отвел в заветную комнату: "Владей!"

И конечно, как у всякого мальчика, была она – самая красивая в мире девочка. В Вовкином положении, ничтожнейшего из ничтожных, оставалось только грезить, мечтать о дружбе с ней, как о чем-то несбыточном. Смотрела она на него раз в год, случайно, словно на пустое место. Не на что было смотреть: ни кожи, ни рожи, ни уважения.

Наступило первое сентября. Вовка неделю жил в новой отдельной комнате, считал себя самостоятельным, выросшим. И в школу пошел тоже по-взрослому. Букет цветов, собранный матерью на дворовой клумбе, улетел в канаву, галстук с шеи перекочевал в карман, аккуратно причесанные волосы растрепала пятерня. Лихой парень продержался до главной улицы поселка, где его без жалости, больно ткнули в спину.

– С праздничком! На-ка, ишак, неси мою сумку.

– И мою!

– И мою!

Трое друзей, не Вовкиных, а между собой, из банды, называвшей себя «Труд». Потому что были они с улицы Труда.