Братья и сестры. Тетралогия

Жанр: Советская литература / Литература 20 века

Автор

Страниц

700

Год

2025

Федор Абрамов (1920–1983) появился на свет в крестьянской семье в небольшой деревушке Вёркола, расположенной в Архангельской области. В разгаре Второй мировой войны, в июне 1941 года, он решительно отправился на фронт в качестве добровольца. Во время боевых действий он получил тяжелое ранение и оказался в ленинградском госпитале, пережив все тяготы блокады. Позже он вспоминал: «В конце зимы сорок второго года, будучи тяжело раненым солдатом, меня вывезли из осажденного Ленинграда на континентальную часть страны. После долгих странствий по госпиталям, я наконец вернулся на свою родину, в отдаленные леса Архангельской области… Я стал свидетелем не только человеческих страданий и горя, но и невероятного мужества, стойкости и щедрости русской души…».

Все эти впечатления легли в основу его дебютного романа «Братья и сестры», который был опубликован в журнале «Нева» в 1958 году и сразу же завоевал расположение читателей. Этот роман стал отправной точкой для Абрамова, позволяя ему глубже исследовать темы, такие как братство, трудности и человеческие отношения. В дальнейшем писатель продолжил развивать свою литературу, выпустив такие произведения, как «Две зимы и три лета», «Пути-перепутья» и «Дом». Эти книги не только обогатили русскую прозу, но и стали значимой частью культурного наследия, отражая взгляды и переживания целого поколения, столкнувшегося с войной и её последствиями. Абрамов сумел создать яркие образы людей, оказавшихся в трудных условиях, и раскрыть глубину их внутреннего мира.

Читать бесплатно онлайн Братья и сестры. Тетралогия - Федор Абрамов

Русская литература. Большие книги

В оформлении обложки использован фрагмент картины Владимира Стожарова «Идет первый теплоход». 1955

@ В. Ф. Стожаров (наследники), 2024

„Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука®

Братья и сестры

Помню, я чуть не вскрикнул от радости, когда на пригорке, среди высоких плакучих берез, показалась старая сенная избушка, тихо дремлющая в косых лучах вечернего солнца.

Позади был целый день напрасных блужданий по дремучим зарослям Синельги. Сенá на Верхней Синельге (а я забрался в самую глушь, к порожистым перекатам с ключевой водой, куда в жару забивается хариус) не ставились уж несколько лет. Травища – широколистый, как кукуруза, пырей да белопенная, терпко пахнущая таволга – скрывала меня с головой, и я, как в детстве, угадывал речную сторону по тянувшей прохладе да по тропам зверья, проложенным к водопою. К самой речонке надо было проламываться сквозь чащу ольхи и седого ивняка. Русло ее перекрестило мохнатыми елями, пороги заросли лопухом, а там, где были широкие плеса, теперь проглядывали лишь маленькие оконца воды, затянутые унылой ряской.

При виде избушки я позабыл и об усталости, и о дневных огорчениях. Все тут было мне знакомо и дорого до слез: и сама покосившаяся изба с замшелыми, продымленными стенами, в которых я мог бы с закрытыми глазами отыскать каждую щель и выступ, и эти задумчивые, поскрипывающие березы с ободранной берестой внизу, и это черное огневище варницы, первобытным оком глянувшее на меня из травы…

А стол-то, стол! – осел, еще глубже зарылся своими лапами в землю, но все так же кремнево крепки его толстенные еловые плахи, тесанные топором. По бокам – скамейки с выдолбленными корытцами для кормежки собак, в корытцах зеленеет вода, уцелевшая от последнего дождя.

Сколько раз, еще подростком, сидел я за этим столом, обжигаясь немудреной крестьянской похлебкой после страдного дня! За ним сиживал мой отец, отдыхала моя мать, не пережившая утрат последней войны…

Рыжие, суковатые, в расщелинах, плахи стола сплошь изрезаны, изрублены. Так уж повелось исстари: редкий подросток и мужик, приезжая на сенокос, не оставлял здесь памятку о себе. И каких тут только знаков не было! Кресты и крестики, ершистые елочки и треугольники, квадраты, кружки… Такими вот фамильными знаками когда-то каждый хозяин метил свои дрова и бревна в лесу, оставлял их в виде зарубок, прокладывая свой охотничий путик. Потом пришла грамота, знаки сменили буквы, и среди них все чаще замелькала пятиконечная звезда…

Припав к столу, я долго разглядывал эти старые узоры, выдувал травяные семена, набившиеся в прорези знаков и букв… Да ведь это же целая летопись Пекашина! Северный крестьянин редко знает свою родословную дальше деда. И может быть, этот вот стол и есть самый полный документ о людях, прошедших по пекашинской земле.

Вокруг меня пели древнюю, нескончаемую песню комары, тихо и безропотно осыпались семенники перезрелых трав. И медленно, по мере того как я все больше и больше вчитывался в эту деревянную книгу, передо мной начали оживать мои далекие земляки.

Вот два давнишних полуискрошившихся крестика, вправленных в веночек из листьев. Должно быть, когда-то в Пекашине жил парень или мужик, который и букв-то не знал, а вот поди ж ты – сказалась душа художника. А кто оставил эти три почерневших перекрестья, врезанных на диво глубоко? Внизу маленький продолговатый крестик, прочерченный много позже, но тоже уже почерневший от времени. Не был ли человек, носивший родовое знамя трех перекрестий, первым силачом в округе, о котором из поколения в поколение передавались были и небылицы? И как знать, может, какой-нибудь пекашинский паренек, много-много лет спустя, с раскрытым ртом слушая восторженные рассказы мужиков о необыкновенной силе своего земляка, с сожалением поставил крестик против его знамени…

Продолжить чтение

Вам может понравиться: