Последний луч солнца, густой и тягучий, как расплавленная медь, с трудом пробивался сквозь щель в кожаном пологе палатки. Он падал на руки, что двигались в такт мерному, гипнотизирующему звуку, заполнявшему вечернюю тишину: шик-шик-шик. Это был не просто звук – это был ритм его жизни, медитативный стук сердца легионера. Ритуал железа.
Это были не просто руки – это была летопись двадцати лет службы. Шрамы, похожие на белые реки на загорелой коже: след от германского скрамасакса на левом предплечье, оспины от ожогов горящей смолой, вмятины и мозоли, выкованные рукоятью меча и древком пилума. Суставы пальцев, распухшие от холодов и сырости германских зим, двигались с выверенной, грубоватой уверенностью. Они водили темно-серым бруском по узкому клинку гладиуса, смывая с его поверхности микроскопические зазубрины, рожденные в последней стычке. Свист стали был тонким и злым, он обещал лишь одно: безупречную эффективность.
Отложив брусок, Тит взял льняную тряпицу, обмакнул ее в глиняную плошку с оливковым маслом, и его пальцы, сильные и ловкие, принялись за новый танец. Теперь его заботой была лорика. Чешуйчатый панцирь, вторая кожа, тяжелая и надежная. Под его пальцами тусклый металл начинал слабо отсвечивать в сгущающихся сумерках, вбирая в себя последние крупицы света. От доспеха шел сложный запах – запах холодной стали, сладковатый аромат оливы и едва уловимый, но въедливый запах пота, пропитавшего кожаную подкладку. Запах жизни римского солдата.
Его палатка была святилищем аскетичного порядка, выверенного до сантиметра, как и сам легионный лагерь. Свернутая походная койка, где одеяло было туго скатано в идеальный рулон. Деревянный сундук с массивными бронзовыми застежками, на отполированной крышке которого был выжжен его личный знак – пикирующий орел, символ не столько рода, сколько его собственной судьбы. У стены, прислоненные аккуратной пирамидкой, стояли тяжелый пилум, с зазубренным наконечником, и огромный изогнутый щит-скутум, на поверхности которого проступали следы недавней покраски, замазывавшей старые вмятины и порезы. Ничего лишнего. Ни единой пылинки, ни одной не на своем месте вещи. Вся его жизнь, все его владения умещались здесь, в этом строгом пространстве, подчиненном Железному Уставу.
И лишь один предмет выглядел здесь чужеродно, как философ в кузнице. На краю грубого походного стола, рядом с точильным камнем и кожаным чехлом для меча, лежал потрепанный свиток. Кромка папируса была истерта до бахромы от частого, почти ежевечернего прикосновения пальцев. Это была «Энеида» Вергилия.
Взгляд Тита, обычно жесткий и сконцентрированный, смягчился, скользнув с отточенного, как бритва, лезвия на свернутый папирус. В этом мгновении заключалась вся его сущность. Он не был просто солдатом, бездумным исполнителем воли далекого императора в золоченых палатах на Палатине. Он был носителем великой идеи. Идеи Вечного Города, который, как ему виделось, нес свой закон, свой священный порядок, свет своей цивилизации всем, кто пребывал во тьме варварства и хаоса. Меч и слово. Сила, оправданная правом. Право, подкрепленное силой. В этом ежевечернем ритуале – заточке бездушного железа и мысленном повторении строк о великой судьбе Рима – заключалась вся его жизнь, вся его вера, весь его непоколебимый мир.
