Долги наши

Часть I

Валька

В Одоевском районном суде слушалось дело об алиментах.

На месте ответчика сидел Ефим Лукин, крепкий черноволосый мужик лет сорока с недельной щетиной на широких щеках и суровым взглядом из-под густых бровей. Своим видом он являл оскорбленную невинность и несогласие. Ноги его были скрещены, руки переплетены и уложены на умеренное чрево, на лице читалось презрение с недоумением, ноздри с шумом втягивали и выпускали спертый воздух зала заседаний.

Истица, немолодая женщина по имени Лизавета, одной рукой нервно теребила кончик платка, другой гладила по волосам сидящего рядом мальчугана.

Мальчугана звали Валькой, было ему от роду восемь лет. Как Ефим, он был черноволос и не согласен: казалось ему, что батю обижают, и виновата в этом мать, которая хочет за здорово живешь засудить отца. Валька сердился, уворачивался от материнской ладони и глядел на Лизавету с показной досадой. Еще чувствовал Валька неясную тревогу, что вроде из-за него сыр-бор, и, хотя это факт неочевидный, избавиться от виноватости не получалось. Вот и батя на него не смотрит… Чего не смотрит-то? Это ж мать судит, а он не при чем!

Отца Валька не знал и почти не помнил. Из всех детских впечатлений осталось ощущение чего-то родного, надежного. Помнил только, как мать подсаживала на печь, а там его, крохотного, подхватывали большие теплые руки, укладывали животом на загорелую волосатую грудь и укрывали спину шершавыми ладонями. Валька изо всех сил прижимался к бате, хватал губами твердые волосы отцовой бороды, вдыхал запах махорки и пота, да так, распластавшись, и засыпал.

– Слушается дело… – скороговоркой зачастил секретарь.

В первые дни войны Ефим бросил работу в колхозе, уехал в Тулу, устроился на военный завод и получил бронь. Изредка наезжал домой, но осенью сорок первого Одоев оккупировали немцы, и визиты прекратились. Весной сорок второго Лизавета родила сына, а в сорок четвертом Ефима все-таки забрали на фронт, Вальке еще и двух лет не исполнилось.

Лизавета честно ждала мужа с войны, и не поддалась даже на ухаживания председателя колхоза, которого три месяца оккупации прятала в погребе.

Вернулся Ефим только в сорок седьмом, чужой, неприветливый. Преподнес китайский шелковый платок и рассказал, что в городе у него давно вторая семья, а приехал только затем, чтобы объясниться и дать Лизавете полную свободу. С тем и отбыл обратно в Тулу.

Месяц Лизавета ревела, выслушивая советы подруг, как отомстить изменщику и его подколодной змее. Зазывали ее и к бабке-ворожее, дескать, суженого вернет, а полюбовнице сделает небо с овчинку; предлагали помощь отчаянных городских ребят, мол, так отметелят, заречется на сторону глядеть… Лизавете, однако, несмотря на боль и смертельную обиду, хватило рассудка отмести эти предложения.

Самый дельный совет дал спасенный ею председатель: подавай, мать, на алименты. А чего? Сына растить надо: обуть, одеть, в люди вывести, и все одна. Если, говорит, решишься, сгоняю в райцентр, все разузнаю, а время придет, отвезу в суд на своей машине.

Судиться с мужем стыдно, это правда, – размышляла Лизавета, – а Валька чем виноват? Отца у парня нет и уж не будет, пусть хоть так…

В общем, убедила себя принять позор ради сына.

– Ваш ребенок, Ефим Григорьевич? – спросил судья, когда секретарь замолчал.