Минька бежал, не разбирая дороги.
«По-зор, по-зор!» – отпечатывали на пережаренной августом траве обшмыганные кроссовки.
«Жизнь – тлен» – ласково нашептывали гибкие ветки ив, проводя длиннопалыми лапками по его потной шее.
«Пор-ра, пор-ра» – стрекотали черно-белые птицы, мелькая перед его лицом монохромными клавишами крыльев, с притворным участием обмахивая беспрестанно-колючие слезы, прожигающие глаза, щеки и горло.
И, как на клубной дискотеке, немилосердными блицами – то истошно вспыхивающие, то проваливающиеся в сумрак беспамятства, картинки: он, Михаил Рябинкин, машинист тестомесильных машин 3 разряда, входит в рабочий цех.
Трам! Все оборачиваются, переглядываются, улыбаются смущенно-снисходительно.
Тррам! Мерное ведро для воды удивляет непривычной тяжестью, но отправляется в ржавый сумрак раковины.
Трррам! Из-под приоткрывшейся крышечной пасти склизкими каплями выпадают лягушки, зелеными лентами вытекают ящерицы, молочной пеной сползают опарыши – господи! кто же так расстарался?!
Упс-сс! Рабочие штаны из грубого синего хлопка, заботливый мамкин подарок на Михайлов день, вдруг влажнеют-наливаются, по ногам ошпаривает горячее и стыдное.
Хлоп-хлоп! Пружинки ресниц захлопывают презрительные смешинки в ЕЕ глазах.
Бом-ммм – штамп «жизнь кончена» – молотом в мозгу. Всё.
Мог бы, хотел бы бежать, пока сердце не разорвется в последнем замахе перекачать, разрубить, раскромсать весь этот ад, пока не остановит надорванная мышца свой и его, Минькин, истошный бег.
Однако утомленный ландшафт вдруг взял да и выкатил перед ним бурую ленту то ли реки, то ли озера. Чем и застопорил бездумное движение, нелепый крутящий момент уже едва жизнеспособного коленвала его тощих конечностей, гостеприимно предоставляя свои многочисленные воды для последнего решительного шага.
Минька растерянно постоял, половил воздух раскаленным, першащим от гулко-дробных рыданий горлом, поозирался в поисках подсказки. Но не нашел ее ни в крапчато-желтой поляне, ни в сероватом лохматом небе с любопытствующими сквозь облачную слюду, одновременными луной и солнцем. А посему незамедлительно упал в равнодушные складки бережка, прямо перед невысоким обрывом, и безнадежно завыл.
– Нарушаем, гражданин? Ваши документики!
– Че? – Минька поднял зареванное, с отпечатками травинок, лицо и не поверил воспаленным зенкам. Над глинистым выступом, переходящим в коврик из скомканной соломенно-камышовой подстилки, прямо перед его очумелым взором, возвышалась полицейская фуражка, украшая ангельский лоб полуголого, самого изумительного создания, виденного тестомесом 3 разряда за всю его беспорядочную девятнадцатилетнюю жизнь.
Лицо сердечком, распахнутые до облаков, прозрачные с точками зрачков глаза, губы – уменьшенная копия «плюшки московской», самой обожаемой Минькой из сдоб, почему-то развевающиеся при полном безветрии волосы цвета недоспелой пшеницы. Все это бесподобие базировалось на восхитительной шее, раздваивалось на руки идеальной формы с неплохо подкачанными трицепсами и замыкалось тончайшей, нереальной для осязаемого объекта, талией.
На конфигурацию в районе грудной клетки Минька не смотрел, потому что боялся упасть в глубокий обморок или вовсе помереть, пусть и в самый чудесный момент своего безрадостного бытия.
