Между стрёмом и приколом

1

Я ждал его слишком долго. Сорок минут это уже слишком. Правда, я и сам всегда опаздывал на встречи. Я всю жизнь опаздывал. Наверное, потому, что слишком любил точность и мечтал противопоставить несовершенному миру идеальный текст собственного сочинения. Нет, не идеальный, конечно.

Пытаясь соответствовать нашему стремлению к эмоциональной выразительности, старый добрый русский язык, неважно разговорный он или письменный, постоянно заставляет нас мыслить и произносить вслух невообразимые глупости, о которых нам никогда не хотелось бы думать и, тем более, говорить. Это на тот случай, если вы никогда ничего подобного за собой не замечали.

Вот и я сразу же сказал глупость. Это так обычно для первого знакомства.

Разве нет?

Стоит обоим случайным собеседникам рассмеяться над тем, как способен поиметь человека его собственный язык, для того, чтобы у них возникло пусть очень маленькое, но совместное понимание, а это вещь редкая и драгоценная.

Разумеется, в нашем мире нет и не может быть ничего идеального. Самой совершенной творческой воле здесь всегда сопротивляются тяжесть и тлен материи, опутывающей бессмертный дух узами времени и необходимости. Иначе не складывается.

Некоторые даже уверены в том, что препятствия необходимы нам не менее довременной памяти о безграничной свободе. Мы люди, а это очень странные существа.

Да, иногда мы способны сделать хороший, прикольный и даже крышесносный текст, но только не идеальный. Жиль Делёз прямо указывал на дискретность желаемого автором и читателем смысла, сравнивая его с мгновенной вспышкой молнии, срывающийся в наш тёмный проявленный мир из грозовых небес абсурда, парадокса и фантазма. И он был прав.

Хорошо, пока мы ждём лирического героя, я расскажу вам о нескольких случаях, когда молния смысла настигла лично меня.

Скажем, мне одиннадцать лет, я примерный городской мальчик, и мама с прабабушкой привезли меня в крымское село, из которого вышел наш род. Это был последний из семидесятых годов прошлого века, время накануне московской Олимпиады. Деревенские нашему приезду только радовались, потому что мы неизменно волокли с собой кучу городских сплетен и вкусностей, а главное – индийский чай, о котором бессмысленно было даже спрашивать в местном сельмаге.

Ничего особенного, таков был распорядок моей жизни, очередной июнь я привычно проводил в деревне, всякий раз окунаясь в языковую купель красочного южнорусского диалекта.

Старейшиной нашего клана считался мой двоюродный дед Митя, участник легендарных партизанских отрядов Макарова и Мокроусова, а это были крымские анархисты, жёсткие ребята, показавшие себя и в гражданскую, и в Отечественную. Лицо деда Мити, окутанное облачком многодневной щетины, выглядело нарисованным резкими и лаконичными штрихами, и моё детское воображение тут же воспроизводило образ коротающего остаток дней на сельском покое героя воинственной саги, основной сюжет которой давно забыт его молодыми современниками.

Древние солдатские галифе были единственной героической деталью его гардероба, их дополняли резиновые сапоги, необходимые для работы в хлеву и на огороде, серый засаленный пиджак и неизменная бесформенная кепка, снимаемая им только перед тем, как сесть за стол или лечь в постель.