Игры отчаяния

Последний экземпляр его книги лежал на столе, пойманный лучом утреннего солнца, пробивавшимся сквозь грязное, запыленное окно. Луч высвечивал мельчайшие частицы пыли, танцующие над потрепанным корешком и пожелтевшими страницами. Этот тонкий том был немым памятником годам каторжного труда, бессонных ночей и горьких разочарований. На обложке, выведенная дрожащей, неуверенной рукой, красовалась надпись: «Моему единственному читателю». Рядом, как зловещее эхо полного краха, громоздилась стопка официальных бумаг – договоры о расторжении контрактов. Их сухие, бездушные юридические формулировки кричали о провале громче любых обвинительных речей. Каждый штамп, каждая подпись были ножом в спину.

Сам виновник этого тихого, личного апокалипсиса, Роберт Фракс, крепко спал на узкой, продавленной кровати, похрапывая. Его лицо, изборожденное глубокими морщинами тревоги и бессонных ночей, на мгновение в забытьи казалось почти безмятежным. На тумбочке старые электронные часы дернулись и показали 8:00. Резкий, пронзительный, режущий слух визг будильника разорвал тишину комнаты, как стекло.

– Ммм… – что-то невнятно проворчал Роберт, шаря сонной, одеревеневшей рукой по липкой поверхности тумбочки, пока дрожащие пальцы не нащупали наконец кнопку. Звон оборвался, оставив после себя звенящую тишину, еще более гнетущую. Он открыл глаза. Пустота. Все та же знакомая, выгрызающая душу пустота комнаты, забитой папками с отвергнутыми рукописями, пылью и немым укором неудач. Воздух был спертым, пахнул пылью, старыми книгами и тлением. – Опять… Опять этот проклятый день, – произнес он хрипло, с трудом отрывая затекшую голову от впалой подушки. Голос звучал плоско, лишенный даже отголосков былой страсти, глухой, как из могилы. – Снова куча ненужной работы, от которой не получаешь ничего, кроме горечи и усталости, сосущей все соки.

Он встал, костяшками пальцев потерев виски, пытаясь разогнать туман сна и тяжесть отчаяния, и подошел к столу. Каждый шаг отдавался гулко в тишине. Взгляд упал на стопку бумаг слева – двадцать три неудавшихся варианта первой главы его нового романа, его последней, тщетной надежды на спасение, на признание. Без слов, с каменным, бесстрастным лицом, он собрал их в охапку, ощутив знакомый вес неудачи. Поднес к старой, покрытой копотью и нагаром пепельнице в форме человеческого черепа – подарку жены в те времена, когда будущее еще светилось. Чиркнул зажигалкой. Огонь жадно лизнул бумагу, разгораясь красно-оранжевым пламенем, пожирая слова, фразы, куски его души, вложенные в эти строчки. Роберт закурил, наблюдая, как огонь превращает его труды в пепел и тонкие, черные, извивающиеся ленты дыма, поднимающиеся к потолку. Когда остались лишь тлеющие уголки, он нарочно уронил сигарету на голый, линолеумный пол и притушил ее потертым носком дешевого кеда. Горький, едкий запах горелой бумаги и табака повис в неподвижном воздухе, как похоронный звон.

– Может, хватит? – прошептал он в гнетущую тишину, глядя на серый пепел, олицетворявший его надежды. – Может, пора наконец признать? Признать себе, что ты не писатель. Что все это – самообман слабого человека, цепляющегося за соломинку… – Мысль висела тяжелым, удушающим камнем на шее. Лицо его, освещенное угасающим пламенем в пепельнице-черепе, стало похоже на маску отчаяния с потухшими, мертвыми глазами. В них не было слез, только пустота глубже пропасти.