– Какая же она дурнушка, – облегченно подумал Фома, закрывая за девочкой тяжелую скрипучую дверь, которую никто не обещал починить, зато каждый успевал сделать замечание.
Бларина описывала сестру иначе, порой даже невнятно, что-то прожевывая, и неразборчиво, как будто остерегаясь, как будто запинаясь, как будто не находя нужных слов, словно колдуя себе что под нос или нашептывая, с испугом поглядывая на Фонского, человека во всех отношениях простого и скромного, как он предпочитал представлять себя на людях, перед сном, в мечтах, со стороны.
Да и сам Фонский за месяцы ожиданий привык видеть младшую сестру Белинды по-другому, маленькой, верткой, поглощающей сладости, хотя Бларина рассказывала весьма пикантные подробности, которые никого не оставят равнодушным, как защитников морали, так и тех, кто втайне желает ее пренебречь.
Иногда ему снились тяжелые сны с ее участием, иногда слишком дерзкие, слишком вызывающие, слишком экзотичные, чтобы он них так просто забыть, так просто избавиться на утро; и вдруг не представить ее, когда рядом нет Блариной, когда Бларина рядом, когда неистовствует, насмотревшись, наслушавшись, приняв вариации нашумевшего хоррор-фильма в «250 тонах фиолетового», где главный герой, нищий и неуклюжий толстяк, работающий в библиотеке им. Аркадия Андерсена увлекается начальницей бизнес-центра «Цербер», и та неожиданно ему признается, что в фиолетовой комнате у нее хранится соответствующего цвета кафель и коллекция видеокамер, на которые она любит снимать слишком личные интимные подробности, которые мужчины совершают в одиночестве, когда наверняка знают, что за ними никто не наблюдает и не следит.
В некоторых из них, этих странных снах, эта девочка вела себя слишком вызывающе, как в самых раздражительных фильмах для взрослых, когда события происходят в заброшенных зданиях, больницах, фабриках и заводах.
При этом она часто говорила бессмысленную фразу, после чего начиналась несуразица, которую сложно вспомнить и описать, но ощущения остаются очень неприятные.
И Фома очень часто как будто проникал в ее сознание, в котором он, словно являясь частью ее воображения, видел себя более убедительным, таким, каким ему, наверное, хотелось бы быть по-настоящему; и перед его глазами, как на экране монитора или телевизора, всплывала картина, в которой едва узнавалась прежняя Лера, неизвестная ни ему, ни Белинде, ни, как можно подумать, кому бы то ни было; сливалось многое воедино, и монстр казался привлекательным, но отталкивающим въяве, так иногда Фонский старался избегать долгих снов, как и долгого одиночества, когда рядом не семенила, не шуршала, не суетился Бларина, отвлекая и надоедая своими навязчивыми вопросами, не навязывает ли она, не надоедает ли она своими вопросами.
Почему же она, эта неизвестная девочка, так его волнует, почему теперь при ее упоминании он ощущает себя школьником; слишком юная и беззащитная, слишком легкая и доступная, слишком возможная? – тут показаться может всякое.
