Золотые шрамы

Никто не помнил, когда это началось. Боги, демоны, древнее проклятие – версий было много. Но важно было только одно – в Интенции кожа говорила за человека громче слов.

Серые пятна – будни: работа, сон, еда, заботы. Большинство ходили с серыми руками.

Чёрные трещины – следы зла, совершённого осознанно: предательства, жестокости, выбора причинить боль. Таких было меньше, их сторонились.

А золото…, золото появлялось, когда человек шёл по трудному пути – не из порыва, не из страха, не ради славы, а потому что не мог иначе. Когда две дороги лежали перед ним, и он знал цену каждой, но выбирал ту, что требовала больше всего от него самого.

Но светящиеся жилки чутко улавливали фальшь. Месть, корысть, гордыня гасили их, как ветер – свечу. Они цвели только от чистого действия, без расчёта на благодарность. Хотя намерение помочь и желание исцелить себя иногда сплетались так тесно, что кожа принимала оба – если в момент выбора человек забывал о себе.

Кейн жил в тени промышленных складов у Медного рынка, в заброшенной котельной. Ржавые трубы, потрескавшийся бетон, запах угольной пыли и сырости.

Его руки были чёрными. Не сплошь – паутина трещин тянулась от запястий к пальцам и выше – к предплечьям, переплетаясь с серыми пятнами.

Когда-то он пытался помогать.

Мать умерла, когда ему было девятнадцать. У могилы он долго стоял и смотрел на её руки – даже мёртвые, они светились тусклым золотом, как угли под пеплом.

Священник говорил что-то о милосердии. Кейн не слушал. Он смотрел на свои ладони – серые, пустые – и думал: «Я продолжу. Докажу, что не зря».

Первым был мальчишка под обвалом на Ржавой улице. Кейн разгребал камни, пока ладони не стали кровоточить. Вытащил, спас.

На следующий день отец мальчика подал на него в суд – пропали инструменты со склада, нужен был виновный. У Кейна не было защиты. Он выплатил штраф последними деньгами матери.

Руки остались серыми. Он не понял почему.

Месяц спустя – девочка в горящем доме. Кейн вынес её через окно, обжёгся, упал без сил. Соседи шептались: «Сам поджёг, небось, рассчитывая на награду».

Кейн молчал. Но ночью смотрел на ладони и не мог уснуть. «Я же помогал… Почему кожа молчит?».

Продолжил. Раздавал хлеб нищим. Один избил костылём: «Не нужна мне твоя унизительная милостыня!».

Чёрные трещины появились не сразу. Сначала серость темнела. Потом – тонкие линии, как волоски.

Кейн понял не сразу, но однажды осознал: он помогал не потому, что не мог иначе. Он помогал, чтобы доказать – себе, миру, памяти матери – что он достоин её света.

Кожа видела правду.

Последней каплей стал Рен.

Беспризорник с Медного рынка, одиннадцать лет. Кейн делился с ним едой, учил читать, обещал помочь найти работу. Рен называл его старшим братом.

Но однажды, вернувшись в котельную после рабочего дня, Кейн нашёл её пустой. Одежда, инструменты, последние сбережения – всё исчезло. На полу лежала записка кривыми буквами:

«Спасибо за уроки. Теперь умею читать контракты. Ушёл к Серым Когтям – там платят».

Кейн сидел на полу до рассвета, глядя на эту записку. К утру дал себе клятву: больше никогда не открываться. Легче не чувствовать.

Он вступил в Гильдию чистильщиков – нейтральных, невидимых. Те, кто убирает тела, пепел, обломки после чужих кризисов. Молчат. Не вмешиваются. Не помогают.