В несколько строк

© А. Н. Стуков, 2019

ISBN 978-5-4496-4862-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ленинград, конец лета 1941 года. В квартире режут газеты на полосы и оклеивают ими окна. Мой вопрос: «А чего это вы дегаете?» Объясняют, что враг приближается к городу, возможно, скоро начнутся бомбардировки и артобстрелы, оклеенные бумагой окна будут несколько более устойчивы к ударной волне. Я говорю: «Скогее бы начались бомбагдиговки и агтобстгелы, это, навегное, так интегесно!»

Начало осени 1941 года. Звонок в квартиру. На лестничной площадке девочки-школьницы, собирают по квартирам пустые бутылки. Спрашиваю: «А зачем вам пустые бутыгки?» Мне объясняют, что в эти бутылки на заводе нальют горючую жидкость, и наши бойцы будут бросать их в фашистские танки.

Теперь это оружие называют «коктейлями Молотова». А горючую жидкость, намертво прилипавшую к танкам, изобрёл советский ученый, врач, химик и естествоиспытатель, потомок князей Голициных Анатолий Трофимович Качугин (1895—1971).Мой родной дядя Симон Моисеевич Петушин поджёг такой бутылкой фашистский танк. Когда, уже после войны, я расспрашивал его об этом, он объяснил, что самое главное надо как можно ближе подползти к танку и бросить бутылку изо всей силы, чтобы она разбилась о его броню. 27 января 1945 года, когда наши красноармейцы ворвались в Освенцим, в их числе был старшина морской пехоты Симон Моисеевич Петушин.

В блокадную зиму 1942 года мне исполнилось пять лет. Мы непрерывно голодные детсадовские ребятишки пытались тайком есть бумагу. Очень трудно было её проглотить.

Дядя Лёва, наш сосед по коммунальной квартире, учившийся на курсах младшего комсостава, специально отпросился из своей части, чтобы принести несколько кусочков столярного клея, из которых мне на спиртовке сварили суп.

Однажды я из-за слабости чуть отстал от мамы, которая вела меня в детский сад и очень торопилась, так как ей еще надо было успеть на работу, а трамваи не ходили. Внезапно передо мной появилась закутанная платками женская фигура, обхватила меня и куда-то потянула. Вмешательство случайных прохожих стало моим спасением. Перед тем, как исчезнуть, незнакомка пристально посмотрела мне прямо в глаза. Этот взгляд я запомнил на всю жизнь. В нём я и сейчас вижу безумие, злость и голодную тоску. Но что поразило меня уже тогда, в нём была укоризна.

Много дней во внутреннем дворе четырёхэтажного дома, в котором мы жили (Ленинград, улица Пятая Советская, дом 3/13), лежала мёртвая женщина без одежды. По утрам обнаруживалось, что из её тела вырезали всё новые куски.

Всю блокаду в Ленинграде работал цирк. И однажды я, мама и молоденькая сестра моей мамы пошли на представление. Я мало запомнил из того, что показывали в цирке. Но отчетливо помню, как мы туда шли: по краям тротуара лежат мертвые тела; живые идут медленно, с трудом переставляя ноги; многие из тех, кто идёт впереди нас, как бы оседают на землю, мы пытаемся помочь им подняться, иногда это удаётся но некоторые, несмотря на наши уговоры, так и остаются сидеть или даже лежать, просят их не трогать, обещают, что отдохнут немного и пойдут дальше.

Темно, холодно. Я с мамой на улице в очереди за хлебом. Меня прижали к двум стоящим впереди женщинам. Я слышу, как одна говорит другой: «Когда же наконец сдадут Ленинград. Мы же здесь все погибнем. Конечно, евреев и коммунистов убьют. Но нас-то за что? Нас ведь не тронут, и, может быть, дадут хлеба».