Перелётный словарь для почтовой вороны

Жанр: Стихи и поэзия

Автор

Страниц

Год

—

Пожалуйста, оцените переписанный текст с уникальным контентом:

"Не стоит обременять автора недоверием, он не является настоящим пристрастием к алкоголю. Здесь мы имеем дело с поэтическим персонажем, неким уникальным и загадочным, который порой способен потрясти нас до глубины души. Однако, нельзя снять с автора ответственность за его ошибки. Стихи здесь звучат как честное исповедание, где формат не имеет значения, будь то файлы или письма, скрытые в свитках из папируса. Великий Пастернак называл свою книгу "кубическим куском страстного и возгорающегося сознания". Для этого достаточно подобрать подходящие слова. Однако, кажется, словарный запас сегодня ограничен и мы не успеваем за его постоянным развитием..."

Читать бесплатно онлайн Перелётный словарь для почтовой вороны - Владимир Старшов

ISBN 978-5-4496-5056-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Пора тополиного пуха

«Сегодня он настроен лупоглазо…»

Сегодня он настроен лупоглазо,

идёт и хочет всё увидеть сразу,

поэтому не видит ни хрена,

и жизнь житейская его обречена,

а с ним навек жена обручена.

Она не разделяет отрешенья,

и не даёт, голубка, разрешенья

среди зимы на самогон и ананас,

и говорит, что это не для нас,

и налицо здесь когнитивный диссонанс.

Он не снимается, и не снимается,

и до весны все маются, и маются,

и пьют, и пьют свой позитивный яд.

И вот весна, и пьяный в доску тополь

баюкает умильно семейку воробьят,

никто под тополем ножищами не топает,

и все в обнимочку тихонечко стоят.

«Как дети дождя и вокзала…»

Как дети дождя и вокзала,

бежали, смеялись, и вслед

какая-то тётка сказала,

что могут проверить билет.

Мы ехали, хлопали двери,

мелькали кусты и мосты,

никто ничего не проверил

до самой последней версты.

«Где шмель, как исполин травинок…»

Где шмель, как исполин травинок,

исполнен мёда и жужжанья,

летает средь больных тычинок —

там жизни видно прилежанье.

Он трудится в сиянье строгом,

в живое золото окован,

как маленький наместник бога

в своём народце лепестковом.

Он может всё – не покалечив,

пыльцу стряхнуть, росинку вправить, —

и небо там шмелю на плечи

не давит, не мешает править.

«Ренуара полотно…»

Ренуара полотно

словно тёплое окно,

покачнётся чуть пространство —

исчезает и оно.

Где-то в комнате камин,

дышит в воздухе жасмин,

я стою среди народа

перед женщиной один.

Эта встреча в полотне

предназначена не мне,

я побуду невидимкой

в запоздалой тишине.

Чтоб, рискуя головой,

понимая – сам не свой,

слышать: цокают копыта

над парижской мостовой,

приближаются шаги

из каштановой пурги…

А на улице московской

не видать уже ни зги,

и кружится снежный зверь,

и снежинок как потерь, —

и смотрительница в тёмном

запирает на ночь дверь.

«Семь вёрст осеннего простора…»

Семь вёрст осеннего простора

в прорехах солнечных и синих,

молчанья день и разговора

с собой и с ним – на паутинах.

Средь маленьких месопотамий,

осиновых и камышовых,

бродил, и злость свою оставил,

всё заросло почти бесшовно.

«Из воздуха и мха…»

Из воздуха и мха,

сопенья динотерия,

и древнего стиха —

дыханье у материи.

И если уколоть

иголкою сосновою —

вся мировая плоть

вздыхает мыслью новою.

«Травы сухие поют…»

Травы сухие поют,

ястреб парит беззвучный.

Есть в бытии уют

самый на свете лучший.

«Там, где бабочка летала…»

Там, где бабочка летала,

мелочь божьего резца,

в синем воздухе осталась

золотистая пыльца.

И пока темнеет лето

у меня в глазах, вослед

всё мелькают пируэты

бабочки, которой нет.

«Опять весенняя лепнина…»

Опять весенняя лепнина,

и чьи-то пальцы на сугробах,

податливы и снег, и глина,

ваятель же, как будто, робок.

То так, то этак мнёт пространство,

меняет свет, меняет тени,

и словно в солнечное пьянство

впадают люди и растенья.

«Я съел большую виноградину с картины…»

Я съел большую виноградину с картины

старинной, в трещинках, какого-то голландца,

где гроздья были словно в паутине,

но замечательно живого глянца.

И эта ягода с повадкою жемчужной,

своей судьбой счастливая вполне,

моим поддавшись пальцам ненатужно,

во тьме холста с семьёй осталась дружной,

и наяву в свету досталась мне.

Вкус оказался в ней настолько терпкий,

что виноградин никаких других отныне

Продолжить чтение

Вам может понравиться: