Северная роза гарема

Осень 1632 года. Берег Дона.

Сентябрьский воздух над донскими просторами был густым и сладким, словно свежий мед. Он вбирал в себя все запахи уходящего лета: дымок из печных труб, пряный аромат спелых яблок в саду, горьковатую пыль с дороги и едва уловимую, холодную свежесть, что несла с собой вода в широкой речной глади. Для семнадцатилетней Настасьи – Насти, как звали ее домашние – этот мир не просто окружал ее; он был продолжением ее собственного естества. Каждый скрип половиц в горнице, каждый луч солнца, пробивающийся сквозь слюдяные оконца, каждый знакомый силуэт служанки, идущей к колодцу – все это складывалось в прочную, незыблемую картину ее жизни, казавшейся такой же вечной, как само течение Дона.

Имение отца, боярина Ивана, раскинулось на высоком берегу. Небогатое, но крепкое, оно состояло из господского терема с островерхой кровлей, нескольких хозяйственных изб, конюшен и прочных амбаров, обнесенных высоким частоколом с единственными воротами, выходившими в сторону степи. За стенами шумел яблоневый сад, а за ним уже начинался бескрайний ковыльный простор, теряющийся где-то у самого горизонта, где небо сливалось с землей в дрожащей мареве.

Настя сидела на завалинке, прислонившись спиной к еще хранившим дневное тепло бревнам. В руках у нее лежала толстая книга в потершем сафьяновом переплете – «Александрия», повесть о невероятных подвигах царя Александра Македонского. Страницы, пожелтевшие от времени, пахли старой бумагой, воском и чем-то неуловимо далеким, будто самим духом античных полей и сражений. Но взгляд девушки, цвета летнего неба, уже давно оторвался от выцветших строк. Он устремился поверх частокола, туда, где по высокому, чистому небу, точно вытканные из серебра, тянулись на юг косяки журавлей. Их печальный, прощальный крик, похожий на звон разбитого стекла, резал душу, наполняя ее странной, щемящей смесью тоски и восторга.

«Куда вы? – мысленно спрашивала она их, следя за четким клином, таявшим в лазурной вышине. – В какие земли, где нет снежных зим, где апельсины зреют прямо на ветках, а города из белого камня поднимаются к самым облакам?»

Мечты о дальних странах были ее тихой, заветной отрадой, тем тайным миром, куда она сбегала от размеренного уклада боярской дочки. Они рождались из этих самых книг, что с трудом добывал для нее отец, из рассказов редких гостей-купцов, заезжавших в усадьбу по дороге из Азова или Крыма, из самой ее пытливой, живой натуры. Ей, чья жизнь была заранее расписана, как по свитку – дом, замужество, дети, хозяйство, – порой так недоставало простора. Не физического – его здесь было вдоволь, – а простора для души, для ума.

– Опять в своих облачных хоромах паришь, пташка моя? – раздался у самого уха ласковый голос матушки.

Настя вздрогнула и обернулась, встречая теплый, полный нежности взгляд матери, боярыни Анны. Та, не дожидаясь ответа, ловким, привычным движением накинула на ее плечи теплую, подбитую мехом соболя шубейку.

– Журавлей провожала, матушка, – смущенно улыбнулась Настя, чувствуя, как прохлада вечера отступает под мягким мехом. – Интересно, какие города они видят с такой высоты? Говорят, в Царьграде храм Святой Софии такой, что купол подпирают небеса, и нет ему равных во всем мире.

– И города есть, и дворцы, дочка, – согласилась Анна, садясь рядом и поправляя на дочери платок, сбившийся от ветра. – Но свои просторы, Настенька, милей и дороже. Не променяешь ты свой вольный Дон на чужой, хоть и прекрасный, Босфор. – Она помолчала, глядя на зарево заката, разлившееся по краю степи багряными и золотыми красками. – Скоро, вот как лист с берез облетит, поедем в Москву. Ко двору государеву. Пора тебе и о своем будущем подумать. Там женихов настоящих, боярских сыновей, видеть будешь. Ученых, смелых. Выберем тебе самого достойного.