Васильев вечер, снег, воспоминания

День, с утра обещавший быть ясным, с легким, как накануне, морозцем, по мере приближения к обеденному часу мутнел, небо затягивали тучи, обещая новую метель. Соседка, пришедшая вернуть кисть для малярных работ, про погоду сказала: да что вы, при таком атмосферном давлении солнца в принципе не должно быть, это я вам говорю, а за кисточку спасибо, не подошла, у вас побольше не найдется? Она вручила мне банку маринованных огурчиков, которые ей очень хорошо удавались. Я же, отдарив мотком шерсти от тети Марты, начала поиски во встроенном шкафу, последовательно оглядывая каждую полку, до последнего сантиметра занятую разной хозяйственной мелочью, но соседка ушла, не дожидаясь результатов розысков – они с мужем ждали гостей, о чем доносил и запах салата, окружавший домовитую хозяйку, подобно ауре, и особый блеск глаз, и общий поток движения, который она принесла с собой. Кисточка, одолженная полгода назад, явно была предлогом принести угощение в канун Старого Нового года, своеобразным колядованием наоборот семьи из Малороссии, сообразила я с некоторым опозданием, влезая на стремянку, чтобы пристроить малярный инструмент где-нибудь в уголке антресоли, заваленной всяким старьем, и для очистки совести пошукать, как говорила Мария Агаповна, другую кисть. Но через минуту стало ясно: чтобы что-то найти, надо что-то убрать.

– Мама, что ты там делаешь? – спросила дочь, выходя из своей комнаты.

– Смотрю книгу памяти, – пошутила я.

– Как интересно! Давай я помогу, а то еще свалишься!

– Хочешь помочь – отволоки это на помойку.

Я сверху протянула ей рулон обоев, Марина подхватила его, чихнула и согласилась, что лучше это сделать, и поскорей. Последовало шуршание куртки, звук застегиваемой молнии, хлопок закрываемой двери и слабое гудение лифта. Дочь понесла рулон к месту последнего назначения, где обиратели контейнеров выискивали добычу: доски, мебель, и другое, что может пригодиться в хозяйстве. Кто-то выбрасывает, а кто-то подбирает – таков закон городских джунглей. Внезапно я пожалела красивые обои, напомнившие о прошлом и застыла, как парализованная курица, как загипнотизированная пациентка Кашпировского, Лонго и Чумака, вместе взятых, глядя повлажневшими глазами в прошлое.

Антресоль обычной квартиры – семейный архив, который не показывают гостям – тут много тайного, интимного, индивидуального. Вещи-то общие, а ассоциации с ними у каждого члена Ордена Старого Хлама свои. Переступая на стремянке, светя фонариком, одолженном два дня назад у соседа по этажу Василия Петровича, … эх, так и тянет написать: на меня обрушились воспоминания. Но я литератор, а не чеховский жалобщик или, хуже того – современный репортер, и не стану использовать этот притягательный анаколуф даже с петлей на шее. Я давно усвоила из практики – стоит начать предложение с деепричастного оборота – он тянет за собой этот остренький, как перчик, солецизм. Напишу так: стоя на этой шаткой конструкции, чьи алюминиевые ступеньки угрожающе поскрипывали, направляя ищущий зайчик в пещеру размером полтора на полтора метра, я ощутила странное нежелание спускаться, мало того, они-таки обрушились на меня, эти воспоминания, всем своим громадьем. Содержательное с точки зрения многих аспектов знания, это предложение, спешу отметить, содержит несколько аллюзивных входов в иные пласты: литературные, исторические, и даже шаткость лестницы отдает футуризмом, но не литературным течением, а предсказательством – полная неясность моего нынешнего состояния. Текст тянет пуститься в изыскания, но личное преобладает, и я отдаюсь воспоминаниям, пообещав себе и Фучиком как-нибудь заняться всерьез, и вопросом использования лексики Маяковского в рекламе.