Жизнь обретает смысл…

Жалят напраслиной. Жалостью тешат душу.

А вот свою собственную или страдальца, -

то зависимо от привычки сострадать. Коли она есть.

Автор

Солнце ранилось о холодное лезвие горизонта, плавилось, растекаясь лужицами ржавых облаков, но само по себе небо долго ещё тлело после его исчезновения.

Нырок – большой, важный нервный от внимания к нему, подсвеченный софитом заходящего солнца казался почти чёрным, так ему было его жаль.

Чайки парили над волнами, стояли над душой моря в ожидании какой угодно подачки. Казалось, морю не было до них дела, оно занималось своим, отстирывая на камнях берега кружева, терзало их тонкую ткань без жалости. Чайки питали надежду на то, что те из мальков поглупее, которые, вместо того, чтобы если не помочь, то хотя бы уйти в глубину на время мытья исподнего, высунули носы, дабы поглазеть, отчего неизбежно застрянут между тех самых камней вместе с пеной волн и не сумеют выбраться оттуда. Станут после хлестать не повинную в их бедах гальку по гладким щекам, теряя вместе с чешуёй и надежду добраться до воды.

Чайки не доброхоты, если и помогут какой рыбёшке вернуться домой, к своим, так то не по своей воле, а по неловкости, – обронят, выпустят из клюва, да хорошо коли обратно в воду, а то и на камни. И оттуда уж обратной дороги нет. Коли дотянется до них волна, приберёт за собой, да только уж зря, не к чему, в пустой след…

Из-за шторма на побережье, вода плескалась в чаше бухты хлебным белым квасом. Рыбы жались друг к дружке, кормились почти наощупь. Бывало, что и сталкивались чуть ли не лоб в лоб, но входили в положение, не спорили, не ссорились, расходились миром.

А крупная рыба, что ловится в мутной воде, да там же и водится, держала себя плоше прочих, – сторонилась, пужалась всякого не то движения в её сторону, но взгляда, отчего бросалась из стороны в сторону. Рыба, та, что помельче и бывало попадалась крупной на зубок, не насмехалась над нею нисколько, но глядела с жалостью, как на увечную или больную…

Ибо рыба… ведь когда она рыба, не только если жарится или клюёт, но и когда жалится волне о других, как об себе.

Брошенный пёс. Милый, лохматый, дружелюбный.

Он плетётся за отдыхающими, склонив голову к земле, извиняется будто, что ещё жив, и вызывает сочувствие, которое, впрочем, не распространяется дольше кинутого в пыль ему под ноги огрызка… Люди терпят пса подле, прячут жалость к собаке на самом дне души, а то и вовсе за её пределами. Хорошо, коли терзаются, отводят свой взгляд в ответ на его, – вот незадача, – доверчивый, всё ещё. Было б за что пенять, – на злобу, упрямство, иные пороки, да на это и списать все его беды. Так нет же. Как назло.

Брошенный пёс не отступается, поддерживает видимость того, что он домашний. Зачем ему это? Чтобы чувствовать себя нужным, любимым… А люди всё идут и идут мимо. Из их сумок пахнет жареной курицей и копчёными колбасками, тёплым хлебом и вязким от тепла сыром. Люди сторонятся его, обходят, брезгливо морща носы из-за его начёсанного, голодного, несчастного вида и чёлку в репьях.

Бывает что некто, размякший от жары и солода, опустит руку невзначай ему на затылок, почешет за ухом, сунет под нос задохнувшееся в кармане нечто, чему уж и названия-то не подобрать, да скажет:

– Мне некуда. У меня кот, работа, и шерсти от тебя, дружок, не на одни носки. Моя заорёт, скажет, что и так дом загадили, помочь некому, ну и прогонит меня заодно с тобой. Зимой у нас холодно, пропадём оба. А тут тебе юг, море, отдыхающие. Проживёшь как-нибудь… – и уйдёт тот некто жить кое-как свою жизнь дальше, оставив в недоумении бедного пса, не уразумев того, что, прихвати он его с собой, положи конец тому сиротству собачьему, так, может, и у него в судьбе всё переменится. Жена разглядит в нём человека, поубавится в ней корысти, вспомнит, полюбила за что, – за доброту и надёжность, за то, что ещё со школы ходил с набитыми сухарями карманами, для всех окрестных собак.