Жареные корки апельсина

Стояла тёмная ночь. Вьюга наворачивала круги меж скудных улиц, пытаясь ворваться внутрь деревянных домиков. Трубы печей дымили на луну. Одинокое чувство глубокой печали оставляло след в этой северной деревушке после каждого быстропроходящего лета.

И всё-таки…

В одном из домов случилось маленькое чудо. Открылись большие чёрные-чёрные глаза, они жадно охватывали происходящий вокруг них мир. Точнее, не мир, а маленькую комнатку с хрупким светом.

Это была девчонка с большими и ясными глазами, такая крохотная, что, наверное, даже уместилась бы маме в тёплые ладони. Но маме было плохо, она еле сдерживала свой тяжёлый хрипящий кашель, чтобы не спугнуть дитя.

9:38ч.

Следующим утром пришёл папа. А у папы были холодные глаза, будто кто-то посеял в них печаль и безнадёжность. Он прошёл угрюмой походкой в комнату и мельком бросил взгляд на малышку. Она улыбнулась ему так широко и светло, что ему почудилось, будто от глубокой ноющей раны оторвали бесполезный пластырь.

Тихо усевшись в кровать около своей жены, он молчал. Она молчала в ответ.

Вьюга за окном прекратилась ещё к утру. Вышло яркое солнце, и снег блестел от своей чистоты. В доме стояла тишина.

– Ты всё должна понимать. Мы не справимся.

– Я понимаю… Отдай её сегодня.

Мама

Простит ли она меня когда-нибудь? А может, она не будет знать, что была я? «Мы не справимся»… Я знаю и понимаю сама…

Впервые вижу его таким жалким и беспомощным, и мне даже противно. Он сидит чуть сгорбившись, тёмные волосы вьются крупными локонами и слегка прикрывают широкий лоб. Пальцы, обветренные до легкой корки с красноватыми ранками, сжимают конверт.

Никому не нужно пояснять, что в нём…

Внутри ещё еле живёт потухшая надежда – «мы справимся», но она разбивается о его настойчивое молчание.

Он уходит в кухню.

Я вспоминаю прошедшую весну, которая, наверное, станет последней для меня. Когда капало с крыш, и всё вокруг говорило о счастье, я узнала, что ношу под сердцем.

Радость и маленькая тревога «и что же будет» переполняли меня. Забегаю домой, пытаюсь сбить учащённое дыхание и смотрю в его глаза… Он всё понял. Обняв друг друга, словно теперь всё счастье мира в наших руках, мы ещё не понимали, что это мгновенье будет столь коротким.

Чуть позже у меня обнаружили туберкулёз. Земский врач давно не навещал меня. Потому что, во-первых, это опасно, а во-вторых, уже безнадёжно. Деревенские предусмотрительно обходят наш дом стороной.

Мне плохо, мужу немного легче, но… иногда, я думаю, ему даже хуже, чем мне, и он просто делает вид, что пока всё под контролем. Он сибирский мужчина, а это значит, что вряд ли я узнаю о его боли. А если об этом узнали бы деревенские мужики, а особенно их сварливые жёнушки, ему не разрешили бы чистить от снега лёд. Если будет так, то мы совсем останемся с носом.

Сердобольные дальние родственники готовы приютить малышку, но предупредили, что только сразу после рождения, чтобы не дай Бог не заразить её.

У меня нет сил плакать, мне хочется уснуть, уснуть навсегда. Я закрываю глаза и умираю медленно. Раз, два, три…

Она плачет.

А значит, мне надо привстать и успокоить, но сил нет совсем. Одеяло словно топит в своём плену, а болезнь крепко-крепко сжимает лёгкие, будто они зажаты в клетку. Я набираюсь сил и иду к колыбели пошатывающейся походкой. Дома пахнет настойками, и меня тошнит от этого едкого запаха.