Ведьма

Часть 1

Дорога – дышит.

Дорога – шепчет.

Дорога – сама стонет, как будто под ней – тысячи мёртвых глоток, и все они враз глухо позвали.

Куча лежит – не телом, не плотью, не костями. Куча – ком, клубок, сгусток, сама дорога в нём слилась, сама грязь воплотилась, сама ночь собралась.

Грязь пульсирует. Грязь тянет в себя, и в этой тянущей липкости – толчок.

Толчок – жизнь.

Толчок – смерть.

Толчок – зов, что идёт из-под рёбер, где рёбер больше нет.

И деревня вокруг – глухая, без глазниц. Избы стоят, будто черепа: окна пустые, ставни закрытые, ни дыхания, ни шороха. Только дым тянется вверх – тонкими нитями, серыми, как сухожилия у костей.

И в этом дыме – смешалось всё: капуста кислая, шерсть палёная, терпкий квас из бочек. Всё тянется, всё вонзает, всё душит.

Виденье хлынуло.

Будто сами дома сошли в круг и смотрят. Будто сама деревня обступила, как толпа с мордами звериными, но без клыков – только беззубые пасти.

И там, внутри, в куче – тьма оживает.

Тьма – как зверь.

Тьма – как корень.

Тьма – как дыхание глубин, чёрное, холодное. Она тянется вверх, она толкает, она живит, как гной в ране – смердит и греет.

И миг длится вечность.

И вечность длится миг.

Всё перетекает. Боль – в грязь, грязь – в дыхание, дыхание – в стук земли, стук – в липкую надежду. Надежда обманет, но надежда держит, как сеть, как паутина, как цепь, и в этой цепи – жизнь.

Жизнь, которой не должно быть. Жизнь, которая тянется из смерти.

И дорога теперь – не дорога, а тропа внутрь.

И внутри – бездна.

И бездна смотрит, и бездна зовёт, и бездна шепчет: «Встань»

Глава 1. Возвращение

Встала середина Грудня. Камень дышал тяжело – низкие хребты упирались в свинцовое небо, обросшие мокрой хвоей леса стояли темными громадами, а сырость вползала в кости. Снег не лёг – растаял, раздавился под дождями, и под ногами хлюпала грязная каша, из которой тянуло холодным паром. Пахло гнилыми листьями, мокрой сосной, болотцем, где трава уже черна и легла пластами.

Из чащи вышел охотник. За плечом пустая сеть, туес без добычи, в глазах усталость. И всё же не звериный след тревожил его шаги – звери оставляют метки ясные, читаемые, а это было иное: и он улавливал это нутром, как улавливают не звук, а пустоту между звуками.

Он поднялся на пригорок и перед ним показалась деревня: не бедная – десятки изб, амбары, на высокой поляне деревянная церковь в строгом срубе, крыша её остро колола серое небо, а тонкая колокольня тянулась вверх, будто вслушиваясь; в стороне, где улица сходилась с лесом, темнела кузня, отодвинутая от домов, будто сама деревня сторонилась её жара и искр. Дым из труб тянулся неровно, будто гас посреди неба. И всё же выглядело всё сиротливо, тоскливо, как будто обжитое место вдруг стало пустым.

Ступил на деревенскую улицу – и та встретила его тягучей тишиной, будто сама затаила дыхание – не хлебосольная, не ласковая, а сжатая в себе, настороженная. От дворов тянуло тяжёлым: кислая капуста в кадках, дым, что не успел вытянуться в небо и прижался к избам, пар от навоза. Всё это висело в воздухе, густым слоем ложилось на дыхание.

У кузни стены почернели от копоти, и ветер, влетев в щель, гудел так, будто там кто-то плакал. У Арины, бабы зловредной и любопытной, за окном мелькнуло лицо – не лицо даже, а смятённая тень, и тут же холстина осела обратно. Под тыном у девки Фени гуси сбились в кучу, зашипели, но, услышав его шаг, будто устыдились и смолкли. Тишину задел кашель – сухой, колючий, будто по коре ножом скребут. Долгий, натужный, до боли знакомый. Охотник остановился. Хмуро вслушался. Митрошка. Летом ещё голос звенел, а теперь в каждом его вздохе слышалась трещина, как в дереве, что сохнет у печи.