Железо и Шепот Туманов

Дождь из жидкой грязи хлестал Эрнста Вебера по лицу, смешиваясь с потом и копотью. Он бежал. Не от англичан с их жуткими генмод-собаками, не от французов, чьи зомби-легионы, "Бледные", шагали сквозь пулеметный огонь с ледяным безразличием. Он бежал от своего творения. От рева «Паука Штейна» – шестиногого кланкера-охотника, чьи стальные челюсти всего час назад перемалывали не вражеские окопы, а своих создателей. Его команду. Его друзей.

Взрыв сотряс землю, сбив Эрнста с ног. Он упал в вонючую жижу нейтральной полосы, впитывая запах разложения, пороха и масла. В ушах все еще стоял нечеловеческий визг разрываемой стали, крики, заглушаемые хрустом костей под гусеницами его машины. Она ожила. Не по приказу. Не от неисправности. Она… услышала что-то. Невидимый импульс, шепот на краю восприятия, заставивший ее кристаллы-стабилизаторы вибрировать с бешеной частотой. И затем – безумие уничтожения.

«Дезертир. Предатель.» – стучало в висках в такт бегу. Немцы его расстреляют. Союзники – растерзают. Но жить с этим – жить с тем, что его разум породил кошмар, убивший своих – было невыносимо.

Вдалеке, сквозь дым и дождь, маячили контуры разрушенной часовни. Убежище. Хрипло дыша, Эрнст пополз к нему, каждый звук – треск ветки, всплеск воды – заставлял сердце колотиться как бешеное. Внезапно, воздух вокруг сгустился. Не дым, а холодный, влажный туман. Он стлался по земле неестественно быстро, затягивая воронки, обволакивая обломки. И в нем – тот самый Шёпот. Не звук, а вибрация в костях, в зубах. Чувство глубокой, древней пустоты, тянущей душу наружу. Эрнст замер, охваченный первобытным ужасом, худшим, чем перед лицом «Паука».

В полевом госпитале Антанты №7, разбитом в полуразрушенной ферме за линией фронта, воздух был густым от стонов, антисептика и сладковато-тошнотворного запаха гниющей биоплоти. Ойин Адебайо, стиснув зубы, накладывала повязку на культяпку солдата, чью руку отъел британский генмод-"чистильщик" по ошибке. Ее пальцы дрожали – не от усталости, а от волны боли и страха, исходившей от раны, от самого человека, от всей этой бойни. Она чувствовала это всегда – смутное эхо чужой агонии, как зуд под кожей. И еще хуже – с генмодами. Их измененная плоть кричала беззвучным воплем, который резал ее нервы.

«Сестра! Здесь! Срочно!» – крикнул санитар. К ко входу несли носилки. На них бился в конвульсиях молодой солдат в форме «Бледного легиона». Не совсем зомби – еще живой, но обработанный сывороткой дарвинистов. Его тело выгибалось дугой, изо рта шла пена, глаза закатились, показывая белки. Рядом металась генмод-гончая, предназначенная для связи с Легионом – она скулила и рвала поводок, ее мускулы неестественно дергались.

«Резонаторная атака, – мрачно констатировал врач. – Новые немецкие штучки. Бьют по нервам. Наших генмодов тоже выводит из строя».

Ойин подошла, превозмогая волну искаженной боли, исходившей и от солдата, и от зверя. Она инстинктивно положила руку на горячий лоб гончей. «Тихо, тихо…» – подумала она, вкладывая в мысль всю силу спокойствия, на которую была способна. Не молитва, не наука – что-то глубинное, из детства, из бабушкиных рассказов о духах земли. Зверь дрогнул, ее безумные глаза на миг встретились с Ойин. Конвульсии ослабли. У солдата тоже. Врач удивленно поднял бровь. Ойин быстро отдернула руку, чувствуя прилив стыда. Дикарка.