У зеркала
Не молись, не постись, не говей.
Не цепляйся нигде ни к чему.
И в бессмертие личное больше не верь,
и себя сторонись, как чуму.
У квадрата зеркального, щеки надув,
ты щетину скоблишь по утрам,
и глядит на тебя – из глубин – в пене дум,
на тебя – отраженного там,
и на полках стеклянных построились в ряд
отражений: флакон, бутыльки, —
и вопрос в глубине ты способен задать? —
«Тот, кто там – на поверхности – ты?».
Отстранен от почвы опыт
Арестованы глаголы,
если в клетках их отряды,
но свободны, как монголы,
на косых полях тетради.
Скоро вечер. Скоро вечер.
Не играют больше рифмы.
Если ты поставишь свечи, —
вместо крови, только лимфа.
Повторю, не испугаюсь,
я невольный очевидец:
ночи днями отмигают,
режут их лесá-ресницы.
Будто вывернут наружу,
как зверюга, но не сдох,
испытал утробный ужас,
под собой не чуя ног.
Отстранен от почвы опыт.
Натолкнулся на живое.
В коридоре хохот, топот.
Тронулся, слегка, от воя.
Пальцы сжали спинку стула.
Довели меня до линии. —
Часть рассудка внуки Вельзевула
вынули, как минимум.
Мысли вслух покоя не дают
Мысли вслух покоя не дают,
в вечности считаешь миг.
Ветрá, ветрá, – из века в век несут,
не в силах руку протянуть о них.
Но мне в порыве чувства прочитать
бы исповедь бескрайними стихами.
«Эй, житель!». – «А?». – « Подвинься, дай
прикоснуться к вечности». – « Что говоришь ты?». – « Амен».
Намечал что к ночи, – не сбывалось,
прахом шло, рубилось на корню.
«Житель, житель». – «А?». – « Подвинься малость,
тянет вечностью холодной на краю».
И не то чтоб сильно размечтался,
от небес расположения хотел,
тих я, тихо ходят, – отозвался,
«Бог простит» – мне бросили в ответ.
И летел я, точно умер, а затем и ожил.
Не в обычном понимании вещей, нет, —
был в пространстве зримо расположен,
точкой света обведен мой силуэт.
Мой лежащий, долговязый камень
подвязалась сторожить там смерть,
ничего не помню, только – «амен,
амен, амен, амен» – повторять я смел.
Хоронился от всего в сторонке
при дороге пыльной – я? – не я?
И намек понять тот тонкий
помогала черствая земля.
И оттолкнулся я от себя
И оттолкнулся я от себя.
И бедность тела истаяла
и пала плесенью лесов ночных
и городских подвалов,
но с рядом пуговиц
и вмятин памяти текучей
был отвлечен, отстегнут.
Пугала новизна
камней слоистых,
сосны
и мха,
но промелькнули,
камней слоистых,
сосны
и мха,
но промелькнули,
трава как твердая, чудовищные краски
переживаний, будто мокрое бревно,
чистосердечные звучания
вживание напоминают воды
в тишине
громоздкой,
но пронеслись и эти будни,
трава как твердая, и рубит
с размаху, и зарываясь в землю
теплую с помётом времени,
мой голос, как коса поет,
вживание напоминая воды
в тишине
громоздкой,
но пронеслись и эти будни,
вживание гвоздя в простор древесный —
так торможение времен, себя, я
знал тогда,
в простор переметнувшись
другой грозы и молниеносного
дождя и ожидал последождливую
погоду, а был привинчен трехгранным
взглядом на резьбу терзаний, и охраняем,
и прибит, и так же прочно,
как пыль дождем, и был
уберегаем, и мучим страшными,
которые стучали, устрашая
подвинуться к началу космоса.
На глубину неслыханных пустот
Смирила нас, родных и близких,
та настороженная тьма,
и на скамьях сидим мы низких.
В бараке длинном, как тюрьма,
везде прибита неподвижность
