Предо мной предстал он – Ликеянин

Предо мной предстал он – Ликеянин

Тело его непостижимо зияло, как черное солнце, на челе его кровоточил рубиновый венец, а изумрудный взгляд мерцал дикими бликами

Он показал мне скрижаль – её содержание возбудило в глазах моих слезы, которые, попав на язык, были на вкус как капли меда, но в нутре они болезненно обжигали, как злая горечь

Даже после пробуждения, Тодор еще долго соблюдал паническую неподвижность, сковавшую его тело выступившими на нем каплями влаги. В тусклом лунном освещении, что робко заглядывало во враждебную к ней тьму берлоги, присоединенненному к кровати казалось, что пот, выступивший на нем, имел неестественно – черный цвет, будто ужаса, что доселе хранился в его плоти, было настолько много, что он выплеснулся из своего пристанища, которое больше не смогло вмещать в себя такой объем этой, как по идее должно быть, невесомой субстанции. Воспоминания о не-человеке, явившемся к нему во сне, заворожившему его драгоценным взглядом и заставившему его рыдать, принося таким образом жертву своему повелителю Зверю были столь пугающи, что заняли все его мысли. Очень большой человек, лежа в своей кровати, ощущал себя теленком, что в месте своего обыкновенного пастбища встретил голодного волка и уже осознавшим, что помощи ждать неоткуда. Сердце его билось все чаще, снова глаза его стали наполняться влагой, а могучее, но бессильное тело даже не могло содрогнуться в приступе отчаяния. Но морок постепенно развеивался, и он наконец смог дышать. Каждый редкий вздох Тодор делал с едва заметным постороннему наблюдателю содроганием. В ноздри его впивался едкий, резкий, одновременно кислый и горький запах, такой запах, который источает шерсть бизона или овцебыка во время брачного периода. Вдыхая его, огромному, как лось, хозяину тесного помещения становилось спокойнее. Это был родной запах, запах его пристанища и лежбища в особенности, что пропитал все его окружение за долгие годы жизни в этом месте.

Тодор, едва умещающийся под тремя пледами, наконец унял очередной приступ ужаса после таких вгрызающихся в его память в последнее время снов, наконец, распрямился из позы эмбриона, лёг на спину и, заправив руки за голову, спустя мгновение уснул, ведь он по собственному опыту знал, что наваждение не приходит дважды за ночь.

В этот раз ему во сне явились сладкие грезы о знакомых вещах, о детстве – о сенокосе, о топленом молоке, о теплых и сухих руках Любицы, о трескучем голосе Матроны, вещающем о волшебных Китоврасах и страшном Стухаче, что ходит по горам в плетёнках, сделанных из человеческих связок, чтобы не поскальзываться. Ему виделись и крепкие руки Филиппа, работавшего с молотом и, конечно, игра Иоасафа на шупелке, слышав которую, Тодор, даже в детстве далеко не маленький, бросал все дела, и с остальными детьми бежал в самое волшебное время и место на земле – под старый дуб, в самый полдень, когда в поле выходить было уже нельзя. Сметая все на пути своем, с радостным криком несся к неземному старцу табун из детворы, ожидающей, когда же они вновь прикоснуться к тому чувству, что даровал этот маленький, ветхий человечек, с точно таким же, как у них самих, задором в ясных глазах.

Пробуждаясь на этот раз, Тодор был в добром расположении духа – утренний свет, будто старинный товарищ, пробивался сквозь плотные шторы к нему домой, зовя его по делам, которые, между прочим, действительно были.