Дети Вольного Бога. Последний Белый Волк. Книга вторая

Мы подставляем спины под плети. Смешная штука – человеческое тело. Кожа – бумага, рвется неровными полосами, а склеишь – шрам останется. Мышцы – тугие нити. Возьми ножницы и режь себе, сколько влезет. О чем думали Создатели, когда даровали нам уязвимость?

Мы делим боль.

Мы вообще-то все теперь делим, и никак на это не повлиять. Гордись, что справляешься не один.

– Ты, наверное, меня за это ненавидишь? – спрашивает, а в уголках глаз – смеющиеся морщинки.

Темные кудри разбрасывает северный ветер. Подошвы ботинок сбивают пыль с мостовой. Солнце облизывает пушистые облака, раскрашивает небо масляными лимонными мазками, неспешно поднимается с Востока. Будь он проклят, Восток этот.

Путь наш пролегает через спящий город, в воздухе – обрывки чужих сновидений. Главное – в них не заблудиться.

Временами мне кажется, что я на самом деле способен запустить в воздух пальцы, зацепиться за призрачную золотую дымку, притянуть к себе и раствориться. Стать частью мира, осколком чужой души.

Временами я даже забываю, что когда-то этого боялся.

– Нет. Я не смогу тебя возненавидеть, чтобы ты ни сделал. Нужно учиться принимать свои стороны, самые гадкие в том числе. Верно? – Улыбаюсь. Оказывается, это приятно, когда уголки губ сами по себе подпрыгивают вверх, а скулы ноют от напряжения.

В глазах его плещутся волны. Мы выпили слишком много. Клянусь, никогда больше не буду сбегать от своих проблем в спиртное. Откуда оно вообще взялось? Уж не от Нее ли? Да… Скорее всего.

Как долго мы связаны? Когда все сломалось и собралось в нечто совершенно не похожее на мою прежнюю жизнь?

Ходр плясал теплыми огнями, отбрасывал тень величия на Фелабелль, заливался золотом, сверкал, подобно яркому самоцвету.

И тень столицы меня не пугала. Будь проклята тьма.

– Это хорошо, но, будь на твоем месте, я бы не стал разбрасываться такими словами, – он смеется. Хохот разносится эхом в городских переулках. Интересный у него смех, напоминает журчание лесной реки. – Я, знаешь, и убить могу.

– Знаю. Но не верю. Тебе вообще верить нельзя. Такого лжеца на всех континентах не сыскать.

– Значит, тебе повезло. Я – редкость.

– Не болит уже? – задаю вопрос, которым терзаюсь весь вечер. Чувство вины – такая себе штука.

– Ты же знаешь.

– И все равно спрашиваю из уважения. Порадуйся, Редкость. Я мог бы совсем твоим самочувствием не интересоваться. Живи себе, как хочешь.

Он пожимает плечами. Меня поражает его сдержанность и его способность терпеть физическую боль. Как удается этому нахалу носить в себе столько тяжелого опыта и при этом находить силы на улыбку и звонкий, искренний смех? Человек-трагедия.

– Я боли не чувствую. Отбитый, видимо, совсем. Такая у меня способность.

– Так не бывает.

– Бывает, – спорит. Спотыкается на пьяных ногах и чуть не летит в стену чужого дома, прижатого к мостовой. Приходится схватить дурака за плечо и дернуть обратно на дорогу. – Я научился терпеть.

Хмыкаю. Может, и научился, но я-то видел, куда новые раны возвращают его сознание. Все видел. К такому – не привыкнешь.

– Ветра теплеют, – замечает он, стараясь отпугнуть мои размышления.

– С юга идут.

– Значит, весна пришла. Поохотимся как-нибудь?

– Обязательно.

Элибер

Я тонул. С того самого момента, как Он открыл двери в мои покои и ступил в темноту с деревянным подносом и рябиновым вином, что кровью переливалось по стеклянным стенкам графина. Тонул в алых океанах, захлебывался в шторме, меня сносило волнами и швыряло об скалы. И я все не мог понять – что Он такое.