Язык пламени

Стамбул. Наши дни.

Вода в цистерне Базилики была черной и неподвижной, как жидкий обсидиан. Луч фонаря профессора Картера выхватывал из мрака древние колонны, уходящие в подземное небо, их отражения дрожали на поверхности, словно призраки. Воздух пах вековой пылью и влажным камнем.

Его рука в перчатке скользнула по грубой кладке, задев что-то мягкое, обугленное. Не камень. Сердце Картера, привыкшее к хладнокровию за тридцать лет работы археологом, забилось с бешеной частотой подростка. Он осторожно, пинцетом, извлек из щели небольшой сверток. Кожаный чехол почти истлел, но внутри угадывалась хрупкая плотность папируса.

В своей тесной каморке, пахнущей кофе и консерваторами, он развернул находку под лупой. Папирус был испещрен письменами, которые он не видел никогда – гибрид греческой скорописи и арамейских символов, но не то и не другое. Иссохшие чернила местами слились в черные пятна, будто от жара. Но несколько строк уцелели.

Последняя запись в полевом дневнике Картера, сделанная дрожащей от возбуждения рукой, гласила: «Они не сожгли библиотеку. Они пытались скрыть… Переводчик из Ватикана был прав. "Язык пламени" – это не метафора. Это ключ. Протокол. Они уже идут…»

На следующее утро дверь в его каморку была взломана. Комнату перевернули вверх дном, но профессора Картера и обугленного свитка в ней не было.

Константинополь. 952 год от Рождества Христова.

Дым от тысяч лампад стлался под куполом Святой Софии сизой пеленой, смешивая запах воска и ладана со сладковатым духом знатных патрикиев и кислым потом простого люда. Церковь гудела, как гигантский улей, но гул этот был приглушен тяжестью золота и мертвым взором мозаичных ликов, взиравших с высоты.

Элия прижала ладонь к холодной, отполированной веками мраморной колонне, стараясь унять дрожь в пальцах. Под грубым шерстяным паллумом, пахшим дешевым мылом и пылью дорог, к ее кожи касался маленький, отполированный до зеркального блеска обсидиановый скарабей – единственное, что уцелело из Александрии. Талисман против сглаза и напоминание. Напоминание о том, что огонь, поглотивший величайшее знание мира, начался с одного слова.

Не молись о спасении души, – шептал ей из памяти голос наставника, старого слепого копта. – Молись о том, чтобы твой разум был тверже этого камня. Они убьют за свиток так же легко, как за мешок золота. Легче. Золото можно поделить.

Ее взгляд, отточенный годами работы с крошечными письменами на пергаменте, скользнул к фигуре у соседней колонны. Тот человек не молился. Он изучал пространство с холодной отрешенностью хирурга. Его глаза, цвета северного моря, выхватывали из толпы детали: зазубрину на рукояти меча стража у царских врат, слишком небрежный жест благословляющего дьякона, шепоток двух тучных патрикиев в шелковых лорах. Картер. Наемный ум с далекого Туманного острова, чья цена – звонкая монета, а не истина. Элия почувствовала спазм неприязни. Ее мир был миром текстов, идей, смыслов. Его – транзакций.

Их свел вместе в этом городе, опутанном интригами плотнее, чем виноградной лозой, парализованный страхом патриарший секретарь. Он передал им не просьбу, а приговор. «Серафимская рукопись не должна быть прочитана ни вами, ни кем-либо. Ее нужно уничтожить. Ибо она не описывает чудеса – она их творит. Словом. А слово, попавшее в чужие руки, станет языком пламени, который испепелит не тела, а умы. И целые царства падут, даже не услышав звона мечей»