Петербургский сыск. 1870 – 1874

© Игорь Москвин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Святой праздник Благовещения в 1870 году приходился на пятницу Страстной недели. Никита Иванович Чернов, как истинно православный человек, свято соблюдая обычай русской старины, решил взять на себя обет и вместо птицы выпустить на свободу человека. С этой благородной целью он отправился в Литовский замок, двухэтажное мрачное здание из серого кирпича, потемневшего от петербургской погоды, что стояло на пересечении реки Мойки и Крюкова канала. После перестройки из казарм начало использоваться в качестве городской тюрьмы. Там Никита Иванович узнал об арестантах, которым хотел помочь по доброте душевной. Со старым человеком беседы вели учтиво, но недоумевали: зачем достойному человеку такие хлопоты? Ведь если человек посажен в камеру, то по закону, который хоть и суров, но справедлив. Но пришедший был настолько настойчив, что дошел до самого начальника тюрьмы, потревожив его в праздничный день, и, уладив все надлежащие формальности, взял на поруки отставного писаря Богрова, обвиненного в мелкой краже и сидящего лишь за неимением поручителя на сумму в пятьдесят рублей.

Богров был низкого роста тщедушный человек с бегающими глазами, которые начинали слезиться от дневного света. Худощавое лицо землянистого цвета выдавало болезненное состояние, да к тому же бывший арестант покашливал сухим кашлем, закрывая рот грязною рукою.

– Трогай, – распорядился купец извозчику, и постучал по спине, – на Большой Петербургской стороны.

Рядом с ним сидел притихший бывший арестант, нахлобучив шапку чуть ли не на глаза. Никита Иванович был доволен, что христианская душа обрела свободу в столь великий праздник и, проезжая у каждой церкви, он размашисто с удовольствием крестился.

Богров сидел тихо, словно мышь на амвоне, только тряслись плечи при кашле и бросал осторожные взгляды на поручителя. Мыслей не было, только урчало вечно голодное брюхо от постоянного недоедания.

Доехали быстро. Богров мигом оценил дом купца, глаза хоть болезненные, но загорелись огоньками. Может можно будет поживиться или кусочек отщипнуть от богатства Чернова. Странный старик, пронеслось в голове…

– Проходи, – указал Никита Иванович на резную дубовую дверь, – хоть и не царские хоромы, да свой угол. Разносолов не обещаю, но голодным не оставлю.

В столовой стояла добротно слаженная, кажется на века, мебель, посредине возвышался стол с толстой столешницей, на котором приютился начищенный до зеркального блеска самовар. Разносился запах горящих дров.

– Настя, – крикнул старик, – Настя. Где ж тебя, окаянную, носит. Вечно не дозваться.

– Да иду я, иду, – раздался из глубины дома ленивый женский голос, словно делал одолжение.

– Моя кухарка, – произнёс с улыбкой Никита Иванович, – хоть баба справная и готовит, дай Бог каждому, но с ленцой.

Из дверей вышла женщина лет тридцати, низкая, но по—бабьи привлекательная, здоровый румянец играл на круглом лице и без того чистые руки вытирала о фартук.

– Тут я, – выдавила она, словно ее никто не заметил.

– Накрой нам стол, – цыкнул на нее хозяин. Но сразу сменил тон на более ласковый, – человек настрадался, надо его приютить.

Женщина пристально посмотрела на Богрова, который съежился от ее холодного взгляда.