Не верь, не бойся, не проси - 5

Лицо Яра — осунувшееся и распухшее, с измученным, каким-то даже лихорадочным взглядом, до поздней ночи не выходило у Яны из головы.
До Иркутска ехать было добрых четыре часа, но электричка то и дело останавливалась на прогонках, так что Яна не была уверена, что доберётся к утру.
Она сидела на жёсткой скамье, глядя, как проносятся провода и разномастные заросли деревьев за окном, и думала. Пыталась уложить в голове то, что увидела только что.
Слова, которые произнёс Яр, Яна не хотела повторять даже про себя. Это было невозможно. Это означало конец всего. Чего всего — Яна не знала.
Яр был для неё некой неизменной, вечной величиной. Яр был всегда — и Яр должен был остаться после неё.
Они могли ссориться, могли причинять друг другу боль, но это не меняло того, что Яр должен был быть. И если бы Яне кто-то сказал вдруг, что Яра больше не будет — там, далеко, где он давно уже был недосягаем для самой Яны — Яна, наверное, заехала бы ненормальному в висок.
Все сомнения, вся жалость к себе, исчезали, стоило только появиться мысли, что Яра может не быть. И то, что Яра опустили в тюрьме, было почти равно этому «не быть». Оно означало, что того Яра, которого Яна знала, уже не было, а был какой-то другой.
Мысли двигались по порочному кругу, заслоняя одна другую, и как она ни старалась, не могла уложить в голове этот, казалось бы, уже свершившийся факт.
Яр, которого она знала, сделал бы что угодно, но не стал бы петухом. Не потому что Яна не любила его таким… Просто таким он вообще не мог быть.
Яна не хотела, но с каждой секундой понимала всё ясней, что она ушла. Ещё несколько часов, самолёт, аэропорт — и она окажется в Москве, будет пить дорогой вермут, слушать чей-то металлический фальшивый смех.
А Яр остался там, в комнатах, пахнущих тленом, где тусклые лампочки едва светят под потолком, и будет там ещё десять лет.
Эти десять лет приобрели для Яны новый цвет. Это больше не были десять лет, которые она должна была ждать или не ждать. Это были десять лет, в которые Яр остался бы… петухом? Произнося это слово про себя, Яна чувствовала подступающую к горлу тошноту. Она представляла Яра — своего Яра, мощного, непобедимого — как его сжимают чьи-то руки, и потом…
Продолжать она не могла. Всё, о чём думала Яна в последние месяцы, теряло смысл. Всё, что она делала, самой ей казалось смешным. Какие-то журналы, фотографии — всё, что она отправляла. А в это время Яра делали… петухом? Яна невольно зажала рот. Это всё надо было заканчивать, только она не знала как.
Она сама не заметила, когда, продолжая мучить себя бесполезными мыслями, задремала, а когда проснулась, электричка уже звенела тормозами, причаливая к перрону.
Вокруг не было почти никого. Далеко на востоке, в затянутом белёсой дымкой небе, занимался рассвет.
Яна поёжилась. Переодеться она так нигде и не смогла, и, хотя в Иркутске тоже стояло лето, до Италии этим широтам было далеко.
Она встала и направилась к выходу. В голове было странно пусто, но лишь до тех пор, пока она не вспомнила, как оказалась здесь.
Яна замерла в проходе, зажмурилась и застонала, проклиная себя и не зная, как она могла уехать. Как она могла ничего не сказать.
— Идёте или нет? — подтолкнул её в спину какой-то старичок.
Яна качнула головой и пошла вперёд.