Вкус лета

Лондон давил. Небо, затянутое свинцовыми тучами, казалось, вот-вот рухнет на город, придавив его своим весом. Звуки сирен, гудков автомобилей и беспрерывного людского гомона сливались в какофонию, от которой хотелось бежать без оглядки. Элизабет Мэйсон чувствовала этот гнет каждой клеткой своего тела. Еще месяц назад, когда рядом был Дэвид, эти звуки были частью ее жизни, фоном, на который она почти не обращала внимания. Теперь же они казались предвестниками беды, постоянным напоминанием о том, что жизнь, которую она знала и любила, безвозвратно утеряна.

Она сидела в своем кабинете в престижной лондонской клинике, уставившись в окно. На стекле оставались следы от дождя, словно слезы, стекающие по щекам. Элизабет и сама чувствовала себя так же – разбитой и опустошенной. Прошло полгода с тех пор, как Дэвида не стало, но боль не утихала. Она просто притуплялась, как будто прикрывалась тонкой вуалью, но стоило ей расслабиться, как она снова набрасывалась, терзая сердце с новой силой.

Смерть Дэвида в автокатастрофе перевернула ее жизнь с ног на голову. Они были вместе почти двадцать лет, с самой юности. Он был ее лучшим другом, ее любовью, ее опорой. Они делили все радости и горести, мечтали о будущем, строили планы. И вдруг, в один трагический миг, все рухнуло.

Элизабет снова и снова прокручивала в голове тот день. Звонок из полиции, невнятные слова, шок, неверие. Она помнила, как ехала на место аварии, как надеялась, что это какая-то ошибка, что Дэвид жив. Но когда она увидела смятую машину, увидела его… ее мир разлетелся на осколки.

После похорон Элизабет пыталась вернуться к нормальной жизни. Она ходила на работу, лечила пациентов, делала вид, что все в порядке. Но внутри нее зияла пустота. Она чувствовала себя машиной, выполняющей свою программу, но лишенной души.

Она видела страдания людей, их боль, их страхи. Но теперь, после смерти Дэвида, она не могла по-настоящему им сочувствовать. Она была слишком занята своей собственной болью, чтобы переживать чужую.

Ее коллеги и друзья пытались ее поддержать, приглашали на обеды, предлагали помощь. Но Элизабет чувствовала, что она им в тягость, что они не понимают, что она переживает. Она нуждалась в тишине, в уединении, в возможности разобраться в себе.

Но тишина и уединение лишь усиливали ее страдания. В одиночестве она чувствовала себя еще более потерянной и беспомощной. Она не знала, как жить дальше, зачем жить.

Она пыталась найти утешение в работе, но и это не помогало. Она чувствовала, что выгорает, что теряет интерес к медицине. Она видела, что ее пациенты страдают, но не могла им помочь. Она чувствовала себя бесполезной.

Ей стало казаться, что работа не приносит ей радости, а лишь высасывает остатки сил. С каждой осмотренной историей болезни, с каждым поставленным диагнозом она чувствовала себя все более и более опустошенной.

Врачи клиники, заметив ее состояние, настоятельно рекомендовали ей взять отпуск. Они видели, что она работает на износ, что ей самой нужна помощь. Но Элизабет долго отказывалась. Она боялась остаться наедине со своей болью, боялась, что она ее поглотит.

Но, в конце концов, она сдалась. Она поняла, что если не остановится, то просто сломается. Она оформила длительный отпуск и начала думать, куда ей поехать.