Эпоха и преступление. Портрет с запоздалым взглядом

Париж. Весна.

Город дышал сыростью, как будто из-под камня пробивалась память зимы. Улицы блестели после ночного дождя, мостовые хранили запах мокрого угля, а на рассвете фонари угасали медленно, словно не желая уступить место солнцу. В воздухе стояла лёгкая дрожь – не ветер, не холод, а напряжение, будто сам город ожидал, что произойдёт нечто, нарушающее привычный порядок.

В этом утре не было ни покоя, ни тепла. Париж будто не доверял весне. Он стоял настороженно, сжатый, как человек, слушающий шаги за дверью. Из кафе доносился запах кофе и дыма, шарманка на площади играла фальшиво, а художники, выставившие мольберты под арками Монмартра, двигали кистями в такт какому-то внутреннему страху, которого не осознавали.

Дом № 17 на улице Сен-Клэр выглядел обычным – серый, с облупившимися ставнями, но воздух вокруг него был густым, будто пропитанным чем-то невидимым. На двери висела табличка: «Atelier de Laurent De Sèvre.».

Когда в дверь постучали, художник уже не мог ответить. Он лежал на полу мастерской, побледнев, с застывшей кистью в руке. На мольберте напротив – незаконченная картина: женщина в белом, с лицом, скрытым в полумраке. Глаза – единственное, что было дописано. Глаза, которые, казалось, наблюдали за каждым, кто входил.

Первым вошёл молодой инспектор. Он подумал о сердечном приступе, пока не заметил: стрелки всех часов в комнате остановились на одной отметке – 11:47. И ещё: в зеркале напротив картины отражалось не тело художника, а мужчина в полицейской форме – сам инспектор, но с чужим лицом. Улыбающимся.

Парижская префектура обратилась к Эдигару Ланэ – бывшему криминалисту, чья слава шла впереди него. Он прибыл в тот же вечер. Его поезд прибыл под дождь, и туман, стелющийся над набережной Сены, казался ему дыханием города, пытающегося что-то скрыть.

Ланэ не любил Париж: слишком много отражений, слишком много теней, похожих на его собственные. Но письмо, пришедшее двумя днями ранее, не оставило выбора. Тонкий конверт без адреса, сургуч с печатью в виде солнца, перечёркнутого тенью, и надпись: «Monsieur Lanné, если хотите увидеть, как картина смотрит на убийцу – приезжайте в Париж».

Он не сомневался: за этой рукой стоит кто-то, связанный с его старым делом, с той минутой, что навеки врезалась в память – 11:47.

Энн Рейшер сопровождала его без возражений. С тех пор как они покинули Женеву, она редко спорила: знала, что, если где-то время снова сбивается с хода, Ланэ не сможет остаться в стороне.

Поезд в Париж шёл всю ночь. Сквозь стекло купе отражался его профиль – резкий, усталый, с глазами, в которых застывший блеск напоминал маятник. Энн делала заметки в блокноте, но, когда он достал карманные часы, её перо остановилось: стрелки замерли там же – на 11:47.

– Вы всё ещё считаете, что время – улика? – спросила она.

– Время – единственный свидетель, – тихо ответил он. – Оно видит всё, даже то, что мы пытаемся забыть.

Париж встретил их утренним дождём. Каменные львы у моста Конкорд блестели мокрым камнем, уличные музыканты прятали инструменты под плащи. Город, казалось, слушал сам себя.

В мастерской Лорана де Севра всё пахло смесью масляных красок и страха. Свет из окна ложился на пол, где тёмное пятно от пролитого пигмента переливалось, будто в нём что-то живое. На мольберте картина стояла «Отражение без имени», которую художник писал последние недели. Женская фигура в белом платье, наклонившая голову, – и глаза, в которых отражался весь зал.